вышел из машины:
– Милая пани, я не могу вас пустить туда. Это может стоить мне работы. Я вижу, вы не из любопытства туда рветесь, но...
– И моя журналистская карточка не поможет? – Елена достала пластиковое удостоверение и протянула его полицейскому.
Он скользнул взглядом по нему безразлично и вдруг, выхватив карточку из рук Елены, впился в нее глазами, словно увидел там магические письмена. И поднял глаза на Елену:
– Что ж вы сразу-то?! Господи, Пани Елена! Сейчас, – он прижал пальцем динамик переговорного устройства в ухе. – Реб [67] Пинхас, ответь, сержант Галоун. Реб Пинхас? Да. Это я. Открой, пожалуйста, вход. Я знаю. Открывай.
Через пару минут дверь распахнулась, и на улицу вышел пожилой хасид, посмотрел на полицейского, на Елену. Офицер что-то шепнул ему на ухо и, улыбнувшись Елене, кивнул и направился к машине. Хасид снова посмотрел на Елену, вздохнул:
– Чем могу вам помочь?
– Мне... Мне нужно к могиле его мамы.
– Чьей?!
– Да... Майзеля.
Пинхас долго-долго смотрел на Елену. Потом спросил тихо:
– Вы разве еврейка, милая пани?
– Нет, пан... Нет, реб Пинхас. Нет. Я не еврейка. Мне просто очень нужно.
– Хорошо, – кивнул хасид. – Хорошо. Идемте, я покажу.
Они довольно долго шли вдоль надгробий, стоявших так тесно, что они казались частоколом из каменных плит. Наконец, Пинхас остановился:
– Здесь. Когда перевозили их сюда, вы знаете, может, – тут уже две сотни лет никого не хоронили. А когда их привезли, тут место свободное было. Как раз для двоих. Вы потом мне стукните в ворота, я вас выпущу.
Он развернулся и пошел обратно. Елена перевела взгляд. Две одинаковых, совсем небольших плиты черного полированного базальта. Надписи на иврите, – или на идиш? Елена не знала. И латинскими буквами – только имена: Рейзл и Симон.
Была вторая половина марта. Уже чувствовалось дыхание весны в небе, но было еще довольно холодно, хотя день выдался солнечный и тихий. Елена посмотрела вверх, на ветки по-зимнему голых деревьев, черные на фоне синего неба... Она знала, что на еврейские могилы не носят цветов – только камни, как символ памяти и вечности. Но камень она не могла положить, все ее существо восставало против этого. Она достала из кармана дубленки маленькую свечку, зажгла, осторожно поставила на край плиты и отступила на шаг. И почти без сил опустилась на крошечную деревянную скамеечку, так кстати оставленную здесь кем-то.
– Здравствуйте, пани Руженка, – тихо сказала она. – Простите, что называю вас так. Простите, что буду говорить с вами по-чешски. Я знаю, вы поймете меня. Я столько должна вам сказать. И о стольком спросить. Я так его люблю...
ПРАГА, «GOLEM INTERWORLD PLAZA». МАРТ
Майзель говорил с кем-то по телефону, и вдруг, осекшись, скомкал разговор и вернулся к столу. Вызвал на экран Богушека, спросил быстро:
– Где она?
– Ты чего?
– Гонта.
– Сейчас.
Он пристально следил за лицом Богушека. Наконец, тот перевел взгляд со своих мониторов на Майзеля:
– Она на старом кладбище.
– Где?!
– Где-где, – передразнил его Богушек. – Там.
– Камеры.
– Уже, – Богушек посмотрел на экран и нажал кнопку, передавая изображение с одной из множества камер наблюдения, расставленных по всему городу, на экран Майзелю. – Как вы меня затрахали своей мелодрамой, если б вы только знали, голубки!
– Что... что она там делает? – тихо спросил Майзель, опускаясь в кресло. Он догадался уже, – просто не мог еще никак в это поверить.
– С мамой твоей разговаривает. Что еще она может там делать, по-твоему?!
– Господи, Гонта...
– Да ну вас всех к черту! – окончательно рассвирепел Богушек. – Не отвлекай меня, у меня дел по горло, понял?!
Господи, подумал Майзель. Ты что задумал, что Ты такое творишь?!
Он долго сидел, прикрыв глаза рукой. Потом поднялся, вытащил телефон и позвонил Вацлаву:
– Ахой, величество.
– Говори.
– Я уезжаю на пару дней в горы с Еленой. Прикрой меня.
– О, Господи Иисусе. Что опять?!
Выслушав его, король вздохнул:
– Езжай, дружище. Езжай.
– Не говори Марине ничего, хорошо?
– Добро. Скажи мне, это кончится когда-нибудь?
– Когда-нибудь, величество. Наверное. Ничего. Я сам виноват. Увидимся в воскресенье.
– Отставить. Сиди с ней, пока она не оклемается окончательно. Я обойдусь пока без тебя. Обсудим детали позже, тем более, все идет по плану.
– Звони мне.
– Не буду я тебе звонить. И всем остальным не разрешу. Понял? И ты не смей звонить. Дышите воздухом и занимайтесь любовью, пока не упадете. Все. Отбой. Счастливо.
– Спасибо, величество, – Майзель улыбнулся и сложил телефон.
Потом, отдав необходимые распоряжения, стал ждать Елену.
Она вошла в кабинет, бросила у дивана портфельчик и опустилась на подушки. Он подошел, сел рядом. Посмотрев на его лицо, Елена вздохнула:
– Подсматривал? Подслушивал?
Майзель кивнул:
– Не сердись. Ты же знаешь. Я просто умираю от страха за тебя, жизнь моя.
– Ах-ах, – усмехнулась Елена. – И что же теперь делать?
– Мы уезжаем.
– Куда?!
– Какая разница? – он пожал плечами и улыбнулся. – Просто уезжаем. Вдвоем.
– А как же... а дела?
– Ты – мое самое главное дело, Елена, – Майзель серьезно посмотрел на нее. – Самое главное. Не только сейчас. Я надеюсь, ты когда-нибудь все же поверишь в это.
– Мне нужно собраться. Куда мы едем хотя бы?
– Увидишь. Не нужно собираться, Елена. Поехали.
КРКОНОШИ. МАРТ
Он ехал удивительно медленно – по сравнению с тем, как он обычно это делал. Елена молча смотрела в окно, Майзель не теребил ее. Она вообще не любила разговаривать в машине, у нее возникало всегда такое созерцательное настроение в дороге, – это Майзель обычно развлекал ее всякими «майсн» [68] , а Елена с удовольствием слушала и всегда улыбалась. Они ехали на северо-восток, в сторону Крконош, как быстро догадалась Елена.
