Но ему не повезло.
Приударил дождь, и раненых не выпускали из эшелонов. Они махали ему из-за закрытых окон, что-то поназывали на пальцах, но ничего было не понять. Митя, дрожа от холода, бегал от вагона к вагону, и все зря, только промок до нитки.
Лишь у паровоза он увидел курящего. Это был смазчик. Поставив к ногам огромную масленку, всю в желтоватых потеках, смазчик что-то кричал высунувшемуся из окна паровоза машинисту. Машинист тоже курил. Митя подождал, пока смазчик отойдет от паровоза.
— Дяденька, — попробовал он заговорить, — а из чего паровоз? Из чугуна или из железа?
— Из дыма, — небрежно бросил тот. — Шпарь отсюда! Дуй, говорят!
«Может, у мамы есть?» — думал Митя, направляясь домой.
Но мама ещё не пришла. Он поискал еду. Нашел на сковородке немного каши. Можно разжечь примус и разогреть кашу, но это слишком долго. Он съел её так — холодные скользкие крупины без масла. И, чтобы согреться, нырнул под одеяло. У него было радио — черный эбонитовый наушник; отец перед самой войной провел к его кровати. Митя любил слушать музыку, и отец сделал ему подарок. От отца не было ни одной весточки. Как ушел на фронт, так и всё. Митя терпеливо ждал, а мама стала курить. Нельзя ей курить — слабые легкие, но она курит и курит. И почти ничего не ест. Если бы пришло хоть одно письмо от отца!
Он взял наушник. Играла музыка. Теперь почти всё время играла музыка. Передадут сообщение о фронте, и снова музыка.
Закрывшись с головой, чтобы было теплее, Митя слушал музыку. Была она тихой и какой-то доброй. Словно кто-то говорил Мите: «Не бойся, все будет хорошо. Мама выздоровеет, придет с фронта отец, а ты будешь играть в настоящем оркестре. Ты ведь хочешь играть, верно?»
Митя понимал, что никто ему этого не говорит, что это его собственные мысли, но музыка успокаивала его ласково-ласково, и верилось, что всё так и будет.
«Только бы у мамы нашлась махорка. Хоть бы одна горсточка, — неотступно думал он, — тогда бы всё в порядке. Меня бы приняли в настоящие музыканты!»
Он проснулся оттого, что кашляла мама, и сразу понял, что у неё нет махорки. Она всегда так кашляла, когда нечего было курить.
— Ох, — задыхалась мама. — Митя-а, кха-кха, милый сын, нет ли у тебя чего? Слышишь, проснись! Кха-кха!
— Я не сплю, — печально отозвался он. — Ничего у меня нет.
— Ох, беда, милый сын, беда… — задыхалась она. — Лег… кха-кха… легкие плохие, от дыму морщатся, а без дыму жизни нет… — через силу говорила она. — О-о, ровно сверлит грудь что-то. Одну бы затяжку!
— Нельзя тебе курить, — буркнул он из-под одеяла.
— Нельзя, — задыхаясь, прерывисто прошептала она. — Да что сделаешь! Горю, милый сын.
«И я горю, — закусив губы, чтобы не разреветься, думал Митя. — Одну бы горсточку махорки достать для старшины! Всё, всё пропало! Нечего и ходить туда завтра. Не пойду».
Он не выдержал и заплакал под одеялом.
— Митя! — снова позвала мать. — Пошарь ещё, милый сын. На печи, в коробочках, на шкафу. Одну бы затяжку, а…
И тут Митя вспомнил! Давно, месяц назад, он принес со станции горсть махорки. Хотел отдать маме, но она была в тот день с табаком, и он решил спрятать добычу до худших времен. Он спрятал её в старый валенок и, конечно, она там, потому что мама никогда не догадается искать махорку в валенке.
«Есть, — обрадованно думал он, — пойду утром к старшине. — Скорее бы утро!»
— О-о, Митенька, покурить бы, — повторяла мама, кашляя все сильнее.
«Потерпишь, не могу я тебе отдать, — мысленно отвечал он ей. — Музыкантом буду. Настоящим».
Чтобы не слышать её, он с головой залез под одеяло и притворился спящим. А мать кашляла всю ночь, ходила по комнате, шарила повсюду.
Утром, едва проснувшись, Митя бросился к валенку.
— Где же она? — прошептал Митя, тряся валенок. — Неужели мамка нашла?! Нашла, — заметил он на столе тряпицу, в которой была махорка. Тряпица оказалась пустой.
Слезы сами брызнули из Митиных глаз.
«Никуда не пойду, — решил он. — Буду целый день спать. И завтра и послезавтра. Пока война не кончится!»
А старшина Пал Палыч утром направился в штаб училища. Начальник штаба и слушать ничего не хотел о новом воспитаннике.
— Нельзя, старшина, — говорил подполковник, листая какие-то бумаги и всё время отвечая на телефонные звонки, — у нас не детский дом, а военная точка. Прощай, старшина!
— Товарищ подполковник, — молил Пал Палыч. — Такой мальчишка на улице не валяется! Такой, может, один на целый город. Талант!
— Прощай, прощай, старшина!
— Товарищ подполковник, из него большой музыкант может выйти. Кончится война, в консерваторию пойдет. Будет всю жизнь благодарить, — не сдавался Пал Палыч.
— В консерваторию? — покачал головой начальник штаба и устало поглядел на старшину. — Дочка у меня там училась… Погибла. Способный мальчишка?
— Очень! Слух необыкновенный! — Старшина понял, что всё в порядке.
— Оформляй. С меня потом голову снимут, да уж ладно!
Довольный старшина стал ждать мальчишку. Но прошел целый день, а тот так и не появился. Не появился он и на следующий день.
Митя решил больше не ходить к училищу. Он сидел дома, слушал свой эбонитовый наушник, тосковал. Мальчишки удивлялись, почему он не бегает с ними на речку, мама удивлялась, почему он перестал есть.
— Не заболел ли ты, милый сын?
— Не заболел, — вяло отвечал он. И вдруг не выдержал: — Зачем ты махорку из валенка скурила?!
Мать вздрогнула:
— Ты что, милый сын, кричишь? Махорку скурила… Так это ж ты мне запрятал? Я же ожила сразу, а то всю ноченьку кашляла.
— Ничего не тебе. Это музыканту махорка.
— Кому, кому?
И Митя всё рассказал.
Мать качала головой и вздыхала.
— Эка старая метла, ты подумай, — ругала она себя, — не померла бы без табаку-то, цела б осталась! Не плачь, милый сын. Что-нибудь придумаем.
Она вышла из дому и вернулась под вечер с пачкой «Звёздочки»:
— Вот, милый сын, держи! Беги ужо к своим музыкантам!
Утром, спрятав спасительную «Звездочку» за пазуху, Митя примчался к знакомому забору.
Занятия уже начались. Пал Палыч бегал от одного воспитанника к другому, сердито покрикивая. Видно было, что он не в духе.
— Ничего не получается! — кричал он сонному дылде. — Неужели ты не видишь, что это за знак?
— Ну, бекар, — громко зевал дылда. — Бека-а-ар… а-а-а…
— А ты что играешь? Проснись же наконец!
Он мчался к другому воспитаннику.
— Фа-диез, ты это понимаешь? — кричал он толстогубому. — Дай-ка инструмент, покажу, как берут фа-диез! Фу, — сморщился он. — А табаком от мундштука разит! Опять курил? После занятий будешь драить полы у хозяйственников!
— Один? — плачуще спросил толстогубый.
— Пока один, а там, может, найдутся и помощники, — ответил старшина.
Тут он заметил Митю.
— Наконец-то изволил явиться! — крикнул старшина. — А ну, на место!
— Куда? — опешил Митя.
— За инструмент. Живо! Будешь играть на трубе. Пока на второй, а там на первую посажу. Скорей, скорей!
— Я нот не знаю, — сказал Митя, перелезая через забор.
— Узнаешь, — коротко ответил старшина, подавая ему трубу. — Садись здесь. Я тоже не знал. Они и сейчас не знают, — старшина показал на мальчишек. — Ну, прижми мундштук к губам и дай звук, помнишь, как я тебя учил. Так, правильно. Ещё! Ещё! Вот пока так и занимайся.
— Ты, — шепнул Мите толстогубый, когда старшина отошел, — не играй на трубе. Просись на альт.
— Почему? — спросил Митя.
— На трубе трудно, а на альту легко. Любому дураку понятно. У тебя покурить есть?
— Есть, да не про вашу честь, — шепнул Митя. — Не мешай заниматься.
— Конец занятий, — объявил старшина. — Приготовиться на обед!
Митя положил трубу на стул и направился к забору.
— А ты куда? — удивился старшина.
— К мамке. Обедать. — Митя вскарабкался на забор.
— К мамке! — Старшина и все музыканты рассмеялись. — А ну живо в строй! Теперь забудь мамку! Слезай и становись последним. Ну!
— Дяденька старшина… — обратился он.
— Не дяденька, а товарищ старшина, — поправил тот. — В чем дело?
Митя вытащил из-за пазухи пачку.
