Он вышел из-за занавески, подошёл к столу, за которым сидел хозяин. Замялся, краснея и не зная, как начать разговор. Решившись, полез за пазуху, достал плотную пачку денег:
— Вот. Пожалуйста, возьмите. Если ей что понадобится…
Мужик взял деньги, тщательно, намочив слюной большой и указательный палец правой руки, пересчитал. И, вытянув пять «катеринок», протянул остальную пачку Михаилу:
— Деньгами-то не бросайся. Чай, не купец с прежних времён.
— Я…
— Не боись, хлопец. Выходим твою царевну, — усмехнулся в бороду мужик. — Как новенькая будет.
— Царевну?! — уставился на него Михаил.
— А чего ж, — кивнул хозяин. — Вылитая царевна, как на картинке. Ничего. Ты сам-то чей?
— Из Сурожска, — ответил Михаил и опять покраснел.
— Из крымских, значит, — вздохнул мужик. — Ну, всё одно – казак, он и есть казак. Ты, главное, того. Возвращайся, хлопец. Живой возвращайся, смотри!
— Я вернусь, — Михаил вскинул голову. — Я обязательно вернусь. С победой.
— С победой ли, нет ли, — опять усмехнулся мужик, — оно видно будет. Кто кого победит. А, главное, зачем. А ты возвращайся. Дело твое молодое, жить да жить, детишек растить. А воевать? Воевать никогда не к спеху. Иди, хлопец. Ей отдыхать надо, сил набираться, а тебя служба ждёт. Иди.
Михаил кивнул, проглотил комок в горле и перекрестился на иконостас в углу. Под иконами горела маленькая лампадка. Совсем как когда-то дома.
Мужик вздохнул, тяжело поднялся, шагнул к Чердынцеву, приобнял за плечи, встряхнул. Потом трижды коснулся колючей жёсткой бородой его лица:
— С Богом, сынок. С Богом – оно вернее выходит-то!
Сталиноморск. Октябрь 1940
— А потом? — Гурьев поднёс руку к горлу. — Чердынцев. Что было потом?!
— Потом я вернулся, — хмуро сказал Чердынцев. — В двадцатом. Мы стали прорываться сюда, в Крым. Не успели. Ну, и, сам понимаешь. Надо было жизнь налаживать. И вообще. Я стал красным военмором, а она… Мы поженились в двадцать первом. Я даже поверить боялся, что она согласится. Мне ничего не надо было. А дальше ты знаешь.
— Ты знал, кто она и откуда?
— Нет, — Чердынцев покачал головой. — Откуда?! Откуда?! Она сказала потом. Знаешь… Я не поверил. Вот – не поверил. Решил, что она… Она вообще бывала немного не в себе иногда. Нет, я понимал, конечно, что она из какой-то такой семьи. Но это?! Ты только представь себе! Она ведь никогда ничего не рассказывала о своём прошлом. Никогда даже ни пол-словечка. Словно с луны свалилась. Я догадывался, понимал, что все – все её погибли. Но… И вдруг – такое. Как обухом по голове! Нет, как хочешь, но я не поверил. Разве – в такое – можно поверить?!
Она отрезала это, подумал Гурьев. Сознательно, или нет, — просто отрезала от себя. Иначе невозможно жить. Ходить по этой земле и знать, что где-то рядом ходит тот, кто стрелял в твоего отца, в твою мать, брата, сестёр?! Невозможно. Мне легче. Мне куда легче.
— Когда она сказала тебе об этом?
— Когда Дарья… Когда узнала, что беременна. Тогда и сказала.
— А ты не поверил.
— Нет. Я и сейчас. Я не знаю, понимаешь?! Вроде бы сходится очень многое. Я же пытался разузнать кое-что. И узнал.
— Да-а?! — изумился Гурьев. — Ну-ка, ну-ка, интересно. И что же ты узнал?
— Да узнал, — Чердынцев ухватился за рюмку, как за спасательный круг. — Кое-что.
— Тем более, что они с середины двадцатых весьма этим гордились. И хвастались на каждом углу. Так что?
— Яков Кириллыч…
— Ты говори, каплей. Говори. Это важно.
Чердынцев вдруг решительно отодвинул рюмку, — так, что коньяк опасно плеснулся, грозя пролиться на скатерть, — поднялся, расстегнул китель, достал портмоне и вытянул оттуда небольшой снимок – старый, старый, на плотном картоне, снимок, запечатлевший высокую женщину с гордым, жёстким и в то же самое время каким-то беззащитным лицом, и четырёх девочек. Одна из девочек была Даша. То есть, конечно же, не Даша.
Гурьев долго рассматривал фото. Потом спросил тихо:
— А это у тебя откуда, капитан?
— Нашёл, — усмехнулся Чердынцев.
— Ты спятил, — покачал головой Гурьев. — Такое с собой в карманах носить?! Ты точно спятил. Псих. А если б кто увидел?
— Никто не увидел, — Чердынцев снова опустился на стул.
— Псих, — спокойно констатировал Гурьев. — Псих клинический и неизлечимый. Ладно. Дальше.
— Куда уж дальше, — криво усмехнулся Чердынцев.
— То есть тогда ты и поверил.
— Почти. Потому что… Да как же можно в такое поверить?! Если это всё правда – никогда не прощу себе. Надо было… А, к чёрту!
— Это правда, капитан, — вздохнул Гурьев. — А туда, куда ты сказал – не надо. Не надо.
— Откуда ты можешь это знать, — Чердынцев сильно запрокинул голову и со свистом втянул в себя воздух. — Откуда тебе-то это знать, если я и сам?!
— Я знаю.
— Откуда?!
— Чердынцев, — Гурьев поставил локти на стол, положил подбородок на сцепленные пальцы. — Ты хоть понимаешь, что ты сделал, Чердынцев?!
— А что я такого сделал? — Чердынцев усмехнулся. — Во-первых, я не знал. Во-вторых, не поверил. А если бы даже знал и поверил?! Когда она… когда её не стало, я думал, я сдохну. Я выскребся только из-за Дарьи. Когда Дарья подросла, я только тогда… засомневался.
— Почему засомневался? Если не поверил?
— Почему, почему, — буркнул Чердынцев. — Ты на неё, на Дарью-то, посмотри. Сам говоришь.
Гурьев налил себе и ему по полной рюмке:
— Ясно. Скоро я тебе многое объясню. Не всё, но многое Давай вздрогнем, капитан. За наших любимых.
Они выпили, по-прежнему не чокаясь. Гурьев громко поставил свою рюмку на стол:
— Твоя сверстница. Значит, младшая. Анастасия.
— Аня…
— Как ты там вообще очутился?
— Да меня в разведку послали.
— Одного?!
— Какой там одного, — сморщился Чердынцев. — Я же салага тогда был, вообще необстрелянный. Отбился, заплутал в лесу этом проклятом! Пока не догадался конику своему довериться. Вот и вышло всё, — видишь, как.
— За белых и за красных, капитан, — Гурьев поднял рюмку. — И какого же, спрашивается, рожна, а?
— Это точно, — Чердынцев опрокинул в себя спиртное, зажмурился. — Только не думалось тогда об этом. Я ведь потом почти поверил в сказки. Ну, потом, позже гораздо. Я ведь совсем зелёный был. Это
