Мо грубо схватил ее за талию и обнял, неловко, но с такой страстью, что чуть не повалил на буфет. Гибкое женское тело затрепетало и обмякло под его руками. Их языки, сначала робея и стесняясь, а потом поддавшись хмельному порыву, терлись, ласкались и лизали друг друга, ныряли изо рта в рот, точно два молодых дельфина. Неискушенный Мо млел от аромата сельдерея, аптечного запаха косметической маски, от дыхания Бальзамировщицы и твердости ее похожих на острые камни на дне пещеры зубов, от рокота холодильника, скрипа буфета, от стонов, вырывавшихся у них обоих, от пара, который поднимался из кастрюли и обволакивал их сплетенные тела марлевым пологом, летучим покровом, райским маревом. Мо провел рукой по ее бедрам – она томно и шумно вздохнула. Он был поражен, видя, как она преобразилась почти до неузнаваемости, как затуманились и размягчились ее черты, каким непорочным, близким к блаженству вожделением она разгорелась и какую сладостную прелесть это ей придавало. Оба они пылали, точно сухие ветки в костре. Идти в комнату было уже некогда. Рука Бальзамировщицы скользнула к поясу спортивных брюк, стащила их вниз и отпустила, так что они съехали на пол и легли кольцом у тощих голых ног Мо. Потом точно так же она стянула с себя брюки и розовые трусики и отшвырнула их ногой. Они слились в любовном объятии стоя, прислонившись к буфету. Деревянные створки, не выдержав такой сейсмической мощи, распахнулись и стали при каждом новом толчке извергать фонтаны бамбуковых палочек, пластиковых вилок и ложек. Вскоре сокрушительные колебания передались стене, и затряслись хрупкие полки, висевшие над головами любовников. Разъехалась шаткая пирамида кастрюль, шмякнулся набок и раскрылся пакет с мукой. Белые клубы взметались из него сообразно силе и ритму толчков, тонкий порошок вперемешку с бумажками (какими-то записками? неоплаченными счетами?) кружил по кухне, сыпался им на волосы, плечи, лица, попадал в кипящие вовсю пельмени. Несколько клочков прилипло к намазанному кремом лицу Бальзамировщицы. «Снег идет!» – шепнул ей Мо, но она не ответила. И снова он был изумлен ее исступленным видом и понял, что она его просто не услышала. В эту минуту он вдруг постиг сущность современного искусства. Моя дорогая, несравненная Бальзамировщица, ты одна воплощаешь всех женщин, чьи портреты висят в лучших музеях мира, – женщин с перекошенными глазами, лицами, раздробленными на углы, круги и плоскости, и особенно ты похожа на картину Пикассо, на которую теперь он будет смотреть с восторгом посвященного, на «Женщину с мандолиной», с ее растекающейся грудью и плечами, изломанными теперь понятной ему сладкой судорогой. Он вспомнил ее голову, упрощенную до крошечного квадрата с огромным глазом посредине и возносящуюся из темной грушевидной мандолины. Первое половое сношение психоаналитика прошло самым идеальным образом, точно как описано в учебнике, и теперь превращалось в докторскую диссертацию о творчестве Пикассо. Он сам захотел стать этим художником, желая обрести не славу и талант, а зоркий, бесстыдный, свободный от условностей взгляд. Глазами Пикассо, гениального ценителя красоты, он посмотрел на кувыркающиеся в кипятке пельмени и увидел пенные вихри, буруны, встающих на дыбы белогривых кобылиц, готовых с бешеным ржанием вырваться на волю… Но в самый последний миг Бальзамировщица схватила ложку и помешала воду в кастрюле. Глядя на ее руку и оседающие на дно пельмени, Мо с удивлением понял, что даже в страстном забытьи она не отрывалась от реального мира. Он подумал о мертвых телах, которых касалась эта влажная от пота и крема, блестящая, почти светящаяся рука, рука девственницы, присыпанная мукой; рука, которая сейчас ласкала его член. Задыхающимся, горячим шепотом она сказала ему в самое ухо: «Любимый». Непривычное, возбуждающее ощущение. Мо почувствовал, что, пожалуй, тоже испытывает что-то вроде влюбленности. Он хотел сказать: «Я люблю тебя», но из горла вырвался только хрип. Вдруг она напряглась, расширила глаза и воскликнула: «Муж мой!» На Мо обрушилась тишина. Он не слышал больше ни урчанья холодильника, ни бульканья кипятка. Только это священное слово звенело в воздухе.
Он не совсем понял, возводит ли его это звание в почетный ранг главы семейства или унижает до роли простого заместителя, а то и жалкой жертвы.
Бальзамировщица сняла с него очки, положила их на буфет, обхватила ладонями его лицо и покрыла поцелуями.
– Муж мой! Обними меня сильнее! – пронзительно выкрикнула она. – Не покидай меня никогда больше!
Не оставляя судорожных усилий, Мо упирался ослепшими без очков глазами то в пол, то в потолок, потом глубоко вздохнул и сказал:
– Твой муж шлет тебе пламенный привет.
Это прозвучало так неожиданно, что она опешила, недоуменно посмотрела на него, а потом откинула голову и разразилась смехом, от которого оба они затряслись. Это приятное сотрясение оказалось для Мо роковым – он истек спермой.
– Как, уже? – разочарованно спросила она. – Пельмени еще не сварились.
– Прости, – пробормотал он, натягивая штаны и отыскивая очки.
Он вновь обрел ясность зрения. И что за непотребство! Первым, что увидели его лишившиеся невинности глаза, был пельмень. Дырявый пельмень, который, трепыхаясь, как больная бабочка, вылетел на поверхность, а потом по широкой спирали пошел на дно, оставляя за собой вихревой хвост из мясного фарша с сельдереем.
Мо сел на пол у дверцы холодильника. Бальзамировщица взяла клочок бумаги и вытерла струйку крови с его ноги. Потом другой бумажкой – остаток спермы.
«Вот, я больше не девственница», – подумала она. По щекам ее покатились слезы и прочертили борозды в синеватой, припудренной мукой корочке высохшей маски.
– Идем, – сказала она и поцеловала Мо в щеку. – Давай поедим, я жутко голодная.
– Подожди, я сначала помоюсь.
Пельмени отдавали гарью, но соус к ним она приготовила превосходный: с уксусом, пряностями, резаным зеленым луком, толченым чесноком и капелькой кунжутного масла. Они сидели друг напротив друга за низеньким столиком, покрытым газетой, и ели молча. Молчание было довольно тягостным. Мо старался впихнуть в себя все, что лежало на тарелке, боясь обидеть хозяйку. К счастью, ей пришло в голову достать фаянсовую бутылку дорогого спиртного напитка под названием «Хмельной дух», который славился своей крепостью, тонким букетом и оригинальной упаковкой в форме грубого мешка. Несколько глотков чудесной жидкости быстро подняли настроение расстроенного преждевременным семяизвержением психоаналитика и вылечили его травмированное мужское самолюбие. В Мо было здоровое упорство. Проиграв, он не отступался. Всю жизнь его преследовали неудачи, но вместо того чтобы смириться, он каждый раз снова бросался в бой и каждый раз терпел еще худшее поражение. Так уж он был устроен. Вот и теперь, взглянув на вещи с точки зрения Пабло Пикассо, он стал искать случая затеять все сначала, смыть позор и утвердить свое достоинство.
Инстинкт подсказывал ему, что он располагает еще двумя-тремя часами, чтобы поправить дело, а там уж пора будет уходить и продолжать борьбу с жестоким миром.
Не желая тратить энергию, вселенную в него «Хмельным духом», он отказался от дыни, которую его
