«Это я, – подумал Мо с каким-то нарциссическим надрывом, и на глаза его навернулись слезы. – Такой, каким буду лет через двадцать. Мо – старый дед, возможно зэк, раб в руднике, который вкалывает по приговору судьи Ди. Но пока все хорошо. Бегство – мое спасение».
Вдруг в стекле появилось еще одно отражение – молоденькой девушки лет восемнадцати, которую он, кажется, знал или где-то видел. Она стояла в коридоре у двери его купе – наверное, тоже узнала его. Мо, не раздумывая, сорвал очки, закрыл лицо капюшоном, опустил голову и притворно захрапел. В таком положении, не смея даже мельком взглянуть в сторону коридора, он оставался до тех пор, пока поезд не выехал из туннеля. Когда он снова поднял голову, девушки уже не было. Мо снова задышал полной грудью и даже позволил себе прислушаться к оживленной беседе соседей.
Лоло! Они говорили про нацменьшинство лоло, или, на мандаринском языке, и. Эта народность живет в тех самых горах, которые тянулись за окном. Мо мало знал об этих людях, слышал только, что они носят грубые холщовые балахоны вроде плащей; мужчины ходят в них днем, а на ночь в них же заворачиваются и ложатся у огня, который разводят прямо в жилище, посреди земляного пола. Как говорят, плащ лоло – его дом. Рабочий, сидевший рядом с Мо и, видимо, часто ездивший этим путем, рассказывал с легкой улыбкой о том, что с ним случилось месяц тому назад среди бела дня между станциями Эмэй и Эбин. На вагон, в котором он ехал, напали грабители – обычное в этих краях дело. Десятка полтора лоло в черных балахонах, с длинными ножами ворвались в вагон. Трое бандитов перекрыли одну дверь, еще двое или трое – другую, остальные в полном молчании орудовали внутри. Пассажиры тоже молчали. Даже дети не заплакали. Лоло разделились на две группы, как контролеры. Одни двинулись с одного конца вагона, другие – с другого. Когда приставят нож к горлу, каждый станет послушной овечкой. Карманы курток, штанов, рубашек, сумки, портфели, крестьянские торбы, чемоданы – твердые, как железо, пальцы бандитов мигом обыскивали все. Надавать щелбанов по лицу, по очкам, по груди, по интимным частям – они это обожают. А это очень больно. Большие или плотно набитые чемоданы они опрокидывали на пол. Добыча обычно бывает немалой – ведь в этой стране не пользуются чеками, деньги, иногда сбережения всей жизни или всей семьи, перевозят наличными. Вся операция заняла минут десять. И знаете, как эти лоло убрались? Просто-напросто выпрыгнули из поезда. Даже не стали ждать, пока он поедет в гору и замедлит ход. Плевать им – соскочили на полном ходу. С ума сойти!
«За мной и так гонятся сыщики, для полного счастья не хватало только лоло!» – подумал Мо.
Страх закрался ему в душу. Он опасался за доллары, спрятанные в потайном кармане трусов. Величественный, поэтичный ночной пейзаж, проплывавший за окном, вдруг показался враждебным. Чужая страна подступала со всех сторон. Горы оцепили горизонт, вздыбленные, остроконечные, все как одна похожие на балахоны лоло: черные, серые или темно-коричневые. А на переднем плане призрачными тенями мелькали леса, болота, ущелья и словно бы бросали на Мо взгляды, полные самой лютой ненависти – ненависти к чужаку. Даже редкие огоньки в разбросанных по горным склонам или зеленым долинам деревушках, казалось, горели злобой.
Скорее! Скорее! Хоть бы поскорее проехать эти места!
Соседи о чем-то заспорили. Он встал и вышел в тамбур покурить.
С первой же затяжки он почувствовал, что без переднего зуба сигарета курится как-то совсем не так. Не тот смак, не хватает тонкости и сладости. Дым, вместо того чтобы просочиться сквозь зубы и разлиться во рту, лаская язык и небо, струей ворвался через дырку и, не успев оставить никакого вкуса, проскочил в горло. Из широкого устья рот превратился в канал, водопроводный кран, печную трубу.
В тамбуре его никто не видел. Он развернул салфетку, достал свой зуб, нащупал его место между двумя другими и вставил, погрузив корень в десну. Чудесным образом зуб удержался. А дырка исчезла.
Совсем другое дело! Мо курил маленькими затяжками, наслаждаясь вкусом «Мальборо», как изысканным блюдом. Рядом хлопала на ветру дверь уборной (какой-то растяпа забыл ее закрыть), и откуда тянуло вонью. Но ничто не могло испортить Мо удовольствие от курения. Поезд опять въехал в туннель, в вагоне на минуту отключился свет, и в темноте Мо увидел красную искорку. Он тут же узнал ее – то была первая в его жизни сигарета. Он выкурил ее в тринадцать лет. Нет, в четырнадцать. Окурок «Цзинь ша цзян» (что означает «Река золотого песка» – была такая марка, по тридцать фэней пачка). В честь этого знаменательного окурка он написал тогда довольно неуклюжее, высокопарное стихотворение, которое помнил по сей день. Называлось оно «Очкарик».
Гулкий перестук колес в туннеле, радость от починки рта, приятные воспоминания о далеком детстве… Мо разнежился и не заметил, что снова загорелся свет. Вдруг за спиной его раздался женский голос:
– Здравствуйте, господин Мо!
Все оборвалось. Все застыло в испуге: дым, поезд, тело и мозг Мо. «Вот и конец, это сыщик», – подумал он, почти теряя сознание.
Голос повторил приветствие, к нему приметалось какое-то звяканье. Что это? Связка ключей? Нет, наручники! «Боже мой! Я весь взмок. Бедное мое сердце не выдержит!» Мо поднял руки и медленно, как в детективном фильме, повернулся, ожидая увидеть китайскую Джоди Фостер, приставляющую пистолет к его виску, – «Молчание ягнят» по-сычуаньски.
– Отведите меня… – дрожащим голосом произнес он.
Он хотел сказать: «Отведите меня к судье Ди», – но не договорил. Он не верил своим глазам: перед ним стояла девушка, чье отражение он только что видел в вагонном окне.
Она стояла перед ним разинув рот. Непомерно широко. Впрочем, все у нее было непомерно большим: джинсовая куртка, красные в белый горошек брюки, канареечно-желтый рюкзак и целая упаковка баночного пива «Heineken», которую она держала на весу. Банки подрагивали в ритме колес – вот оно, таинственное звяканье.
– Вы меня не помните, господин Мо? – спросила девушка. – Вы еще толковали мне сны на рынке прислуги.
– Меня зовут не Мо. Вы обознались, – буркнул он, раздавил окурок в пепельнице на стенке вагона и, опустив голову, не осмеливаясь взглянуть в глаза девушке, резко развернулся и пошел прочь.
Чтобы у нее не создалось впечатления, будто он убегает, как вор, он старался сохранять достоинство и приличные манеры. Но от смущения шагнул не туда и оказался в уборной. Злясь на себя, он захлопнул дверь. «Совсем рехнулся, – подумал он, схватившись за раковину умывальника и нависая над ней, как будто его одолевала тошнота. – Идиот! Конечно это она. Как я мог не узнать эту деревенскую девчушку, которая мечтала сниматься в кино! Хорош! Надо было отчитать ее как следует: ах ты дрянь! Как ты смеешь тревожить меня, когда я погружен в созерцание, это возвышенное, священное состояние?!»
Он ругался в полный голос, и вдруг что-то выпало у него изо рта и упало в раковину. Прошло несколько
