так, как никаким анонимным доносчикам ее не изменить, — и Фейс упустила мгновение. Она вдруг почувствовала страшную усталость и такое тупое безразличие, какого никогда прежде не испытывала. Как ей теперь жить под одной крышей с Тэчером, как ей вообще дальше жить…
Она снова взглянула на Чэндлера, с укором и болью. Какое напряженное у него лицо — или это только ей кажется? Возможно, он корит себя за то, что поставил их обоих в трудное положение.
Они вернулись в гостиную. Проходя мимо рояля, Чэндлер задержался перед бюстом Моцарта. Взяв бюст обеими руками, он присел у рояля.
— Это, значит, и есть, — задумчиво заметил он, — Вольфганг Амадей Маркс!
Он все еще держал бюст, когда на лестнице появилась Джини. В мятой ночной рубашечке, растрепанная, усиленно моргая сонными глазенками, она спустилась вниз, прижимая к себе плюшевую утку.
— Мамочка! Я видела страшный сон: какие-то звери гнались за мной!
Чэндлер поставил на место бюст и улыбнулся ей теплой успокаивающей улыбкой.
И вдруг Джини — кто бы мог подумать? — направилась прямо к Чэндлеру, точно знала его много лет, и взгромоздилась на кресло рядом с ним.
Смущенный и вместе с тем довольный, он обнял девочку.
9
Роберт Кахилл был исключительным человеком и не менее исключительным сенатором. Ему посчастливилось родиться в штате, где борьба «интересов» была сравнительно слаба, что давало ему возможность не жертвовать своими основными убеждениями. Все же ему приходилось идти на компромиссы, причем он делал это вполне сознательно. Однако в частных беседах он любил повторять, что если положить на одну чашу весов все его добрые дела в сенате, а на другую — дурные, то добрые перевесят.
— Девяносто девять и сорок четыре сотых процента всех достойных джентльменов в сенате отнюдь не могут этим похвастаться, — заключал он. По этой причине Кахилл пробыл сенатором уже двадцать семь лет.
Многолетний опыт работы в сенате научил его ничему не удивляться и ничем не возмущаться; никакое крючкотворство, никакие якобы благородные жесты не оказывали на Кахилла ни малейшего действия.
Несмотря на могущество «сильных мира сего», он все еще сохранял веру в «простого человека». Он был одним из немногих сенаторов, к которым одинаково легко было найти доступ как простому труженику, так и крупному дельцу. И при этом ему как-то удавалось сохранять уважение других сенаторов, даже тех, которые боялись или высмеивали его.
Все это Чэндлер рассказывал Фейс по пути в сенат. Он заехал за ней в собственном открытом форде, чтобы их разговор не подслушал шофер такси, — предосторожность, как известно, совсем не лишняя. В открытой машине, с разлетающимися на ветру волосами, Фейс одно короткое блаженное мгновение чувствовала себя легко и беззаботно, но тут же вспомнила, зачем и куда они едут, и на душу ее навалилась прежняя тяжесть; ни о чем, кроме досье, внушавшего ей такой ужас, думать она не могла.
Вчера вечером, когда Чэндлер сообщил, что добился разрешения посмотреть досье, она была словно в тумане и довольно равнодушно отнеслась к его словам. Лишь несколько часов спустя она сообразила, что Чэндлер добился почти невозможного. Добыть досье в учреждении с особыми следственными полномочиями — для этого нужно было действовать через самые высокие инстанции. Добыть у них досье — огромная победа! В нем почти наверняка изложено вкратце содержание всех прочих ее досье, которые завели другие учреждения — в том числе, быть может, и протоколов самой Комиссии по расследованию…
— Каким образом это удалось сенатору Кахиллу? — был первый вопрос, который она задала сегодня Чэндлеру.
Чэндлер сморщил лоб, и Фейс заметила его своеобразную манеру щуриться от яркого солнца.
— Сенатор держит это в тайне, — ответил он. — Но, очевидно, он располагает особыми сведениями о какой-то весьма важной персоне. Несколько телефонных звонков — и все!
— А не может ли сенатор с такой же легкостью прекратить всю эту историю? — спросила Фейс без всякой, впрочем, надежды.
— О, — сказал Чэндлер, — это дело другого рода — тут речь идет о красных.
Сейчас Фейс уже почти со страхом думала о своем досье. А вдруг там окажется такое, что еще больше встревожит ее? А ведь она и так уже на пределе. Больше ей не выдержать, это свыше сил человеческих. Еще немного — и конец! Что-то в груди или в голове у нее разорвется. В армии такое состояние называют боевой усталостью. А в гражданских учреждениях говорят, что человек перетрудился. Потом его отвозят в психиатрическую больницу Уолтера Рида, в морской госпиталь в Бефезде или просто в сумасшедший дом. Во всяком случае, у нее немало предшественников, хотя, конечно, причины у всех разные. Пока что политически неблагонадежных было немного, но их число растет с каждым днем.
Машина лавировала между массивными фонтанами севернее Капитолия. Струи били вверх, как маленькие гейзеры, вода кипела и пенилась, и солнечные лучи отражались радугой в водяной пыли.
— Как это красиво, — прошептала Фейс. — Я могла бы сидеть здесь и любоваться целую вечность.
А про себя добавила: «И ни о чем не думать… какое это было бы счастье!»
Чэндлер поставил машину на стоянку, и они прошли пешком полквартала до лестницы, ведущей к главному входу в сенат. По пути то и дело попадались маленькие дощечки с надписями: «Только для служебного пользования», «Только для сенаторов».
Лестница казалась нескончаемой. Когда они поднялись на последнюю ступеньку, Фейс тяжело дышала и, легонько сжав руку Чэндлера, дала ему понять, что хочет передохнуть. Раньше она могла взбежать по лестнице бегом, даже не заметив этого. Но сейчас невидимая тяжесть висела у нее на ногах и тянула их к земле.
В круглом вестибюле с белыми мраморными колоннами часовой встретил их подозрительным взглядом, но Чэндлер не обратил на него никакого внимания, и они прошли мимо. Фейс охватила дрожь. Все тут походило на мавзолей, на гробницу. У нее было странное ощущение, будто ее казнили и она движется по этому вестибюлю уже мертвая. Сейчас они увидят склеп или подземную могилу, на которой будет написано ее имя. Она покорно войдет туда и простится с Дейном Чэндлером навеки.
— Вот мы и пришли, — сказал Чэндлер. Фейс встрепенулась. Какие зловещие, навязчивые мысли, — скорее отогнать их от себя!
Войдя в просторный кабинет с высоким потолком, обставленный темной мебелью красного дерева, Чэндлер представил Фейс молодому человеку с блестящими и настороженными глазами.
— Это Боб Уилсон, секретарь сенатора Кахилла, — сказал он. — А это миссис Вэнс.
— Здравствуйте, — пробормотала Фейс; у нее мелькнула дикая мысль, что в этом старинном здании, наверное, полагается делать реверанс.
— Сенатор хочет непременно поговорить с вами, — сказал Уилсон, — но сегодня обсуждается один очень важный военный законопроект, и сенатор счел необходимым присутствовать на заседании. Ваш материал он захватил с собой и просил вызвать его из зала. Если будут какие-нибудь заминки, дайте мне знать.
— Отлично, Боб, — весело сказал Чэндлер.
— Благодарю вас, — деревянным голосом произнесла Фейс. Она увидела двух девушек, печатавших на машинках. Хорошо работают, одобрила она про себя. Но какие могут быть дела в этой могиле?
— Один из самых способных малых на Холме, — проговорил Чэндлер.
Должно быть, это он об Уилсоне. Только сейчас Фейс заметила, что они опять идут по коридору и Чэндлер ведет ее под руку.
— Очень способный малый, — продолжал он. — Здесь многие точат на него зубы и, наверное, в конце концов съедят беднягу. Им здорово не по душе характер подготовляемых Уилсоном законопроектов, которые касаются жилищного строительства, здравоохранения, гражданских прав и которые к тому же
