ухаживаний и забот, конечно, была мать.
— Я совсем без сил после этой поездки, — сказала Джулия, когда обед был окончен. — Если вы, нежные голубки, не возражаете, я, пожалуй, пойду в свою комнату.
— Я провожу тебя, мама, — встрепенулся Тэчер.
— Мой заботливый мальчик, — улыбнулась миссис Вэнс.
Тэчер галантно взял ее под руку.
Они явно хотели побыть наедине, и Фейс еще долго слышала доносившиеся из комнаты Джулии неясные голоса.
Гроза уже прошла, наступила сырая ночь, по небу, под молодым месяцем, летели облака. Оставшись в одиночестве, Фейс подошла к окну и долго смотрела на облака, потом, не находя себе места, присела к роялю. Она давно не упражнялась — все не было времени, — и сначала палъцы ее не слушались, попадали не на те клавиши, но постепенно приобрели прежнюю уверенность. Фейс наигрывала отрывки из «Иберии» Дебюсси, которую она столько раз исполняла в этой комнате для отца и матери. Музыка все больше оживала в ее памяти, и она, перейдя на другой темп, стала играть Les Parfums dans la nuit[13], мысленно представляя себе одинокую песню гобоя, прерывистые звуки фаготов и скрипичное соло. Чудесная испанская ночь, темная и колдовская, созданная для тех, кому дорого все земное, — и для тех, кто любит.
Фейс не знала, сколько времени прошло, прежде чем Тэчер спустился вниз. Он вошел в гостиную явно рассерженный.
— Может, ты прекратишь этот шум? — сказал он. — Ты мешаешь маме спать.
Фейс оборвала звучный аккорд.
— Тэчер, — сказала она, подавляя дрожь, — почему ты вызвал сюда Джулию, не посоветовавшись со мной?
— Потому, — наливая себе виски, ответил он с нарочитой издевкой в голосе, — что ты безумно увлечена своей политикой и у тебя нет времени для Джини. А ей нужны и ласка и внимание — не черномазой же дуре ее воспитывать!
— Теперь у меня будет много времени, — сказала Фейс, сдерживая ярость. — Меня сегодня уволили. По причине неблагонадежности.
Тэчер поставил графин. Его рука слегка тряслась.
— Вот и правильно, — злорадно усмехнулся он. — Пусть теперь Каннингем попляшет!
— Правильно? — повторила она, думая, что ослышалась.
Тэчер залпом выпил виски.
— Должен признаться, я не ожидал, что они приплетут и неблагонадежность. Но так или иначе — теперь на это наплевать!
— Наплевать? Неужели ты думаешь, что с таким клеймом я смогу найти работу в частном или государственном учреждении?
— Во всяком случае, мне на это наплевать, — сказал Тэчер, наливая второй стакан.
— Прекрасно, — с ледяным спокойствием ответила Фейс, — с этого дня ты сам будешь содержать семью. И оплачивать все расходы.
— Ох! — Тэчер расставил ноги и стал медленно, как на палубе корабля, раскачиваться взад и вперед. — Опять ты за свое! Муж на содержании! Не беспокойся, как-нибудь справлюсь.
— Ты пьянствуешь с утра до ночи, а это, конечно, стоит недешево! — Гнев, накопившийся за много месяцев, теперь рвался наружу, душил ее, захлестывал, кружил в водоворотах. Она смутно сознавала, что пучина этого гнева может поглотить их обоих… но теперь ей было уже все равно.
Он искоса метнул на нее взгляд.
— Между прочим, пока я занят пьянством, хорошо ли тебе живется с Чэндлером?
Фейс побелела, мускулы ее лица напряглись.
— Как ты можешь выдумывать такую ложь? — закричала она. — О, Тэчер, как ты, должно быть, меня ненавидишь!
— Ненавижу? — переспросил Тэчер с исказившимся лицом. — Ты мне давно уже надоела, надоела ты сама и твое поведение, надоела ты и твой бюст Маркса!
Фейс отвернулась и медленно нашла взглядом бюст Моцарта. Сначала он расплывался у нее в глазах, потом она увидела его отчетливо и ясно.
— Тэчер, — сказала она, еле выговаривая слова, — а ведь я тебе не рассказала, в чем меня обвиняли. — Она помолчала и с усилием произнесла: — Откуда — ты — знаешь?
Тэчер испуганно уставился на нее, потом с напускной лихостью передернул плечами.
— Ладно, получай все сполна! Так тебе и надо!
— О чем ты говоришь?
— А ты сама не можешь догадаться? Такая высокоумная дама, и не можешь сообразить, что к чему? Эх ты! Тебе же приходилось слышать про Джима Грейсона?
— Грейсона?..
— Ну да! Грейсон — мой старый дружок, еще на флоте здорово выпивали вместе. Порядочная дубина, но выпить не дурак! Я, бывало, часто снабжал его горючим. Так вот, как-то вечером, когда ты, по обыкновению, была занята «делами», Грейсон встретил меня в одном баре…
— О боже мой! — простонала Фейс. Ей больше ничего не надо было знать. Она легко могла представить себе остальное — Тэчер злой, ревнующий, постепенно пьянеет… злость, черная, как смола, кипит в нем все сильнее, он хочет отомстить за то, что она обращается с ним презрительно, хочет свести счеты, ударить ее побольнее, побольнее… И эта злобная хитрость в его глазах, когда он думал о ней и разговаривал с Грейсоном.
Теперь в голосе его звучала неприкрытая враждебность:
— Конечно, я кое-что сказал Грейсону. Но сказал только, что…
— Нет! — вскрикнула Фейс. — Нет, Тэчер, нет! Я не хочу слушать!
Но его уже нельзя было остановить. Он захлебывался от собственной злости, от свирепой радости при виде ее страданий.
— Я сказал, что ты — красная дрянь и даже держишь на рояле бюст Маркса! — Он захохотал. — «Хороша же комиссия, где ты работаешь, Грейсон, — сказал я, — хороша же твоя комиссия — не может прибрать к рукам такую известную красную, как моя милая женушка!» А он улыбнулся так, что я сразу понял — не видать тебе больше твоей службы.
Тэчер умолк, покачивая стакан с виски.
— Сам не знаю как, но я выложил ему про тебя все решительно и был тогда чертовски рад. А потом я пожалел об этом, Фейс, — я, право, не хотел копать тебе яму. Я не знал…
Только сейчас Фейс стало понятно, почему он так вел себя в последнее время и что означали его угрозы и покаянные слова. Слабость характера резко сказывалась во всех его поступках. Он ненавидел ее, но из страха потерять жену долгое время обуздывал и приглушал свою ненависть. Наконец ненависть прорвалась сквозь все, что ее сдерживало, — а он потом сам испугался того, что наделал, и стал трусить за собственную шкуру.
— Ты не знал!.. — презрительно бросила Фейс. — Дурак!
— Фейс, — срывающимся голосом заговорил он, — я думал, тебя уволят, и тем все и кончится. Но когда начались осложнения, я пытался уговорить Грейсона не давать делу хода. Клянусь тебе, я пытался! Но к тому времени они уже раскопали о тебе такое, о чем я и сам не подозревал! — Теперь, судя по изменившемуся тону, ему стало жаль себя. — Я целыми днями думал об одном — за что мне все это? Ведь это
Фейс сидела у рояля, словно окаменев.
Со злобной улыбкой он налил себе еще стакан. Фейс никогда не видела у него таких глаз — голубых, холодных, светящихся садистским восторгом. Он наслаждался своей победой; очевидно, думал, что наконец-то она в его власти. Привычным жестом, всегда выражавшим неуверенность и беспомощность, она
