— Нет… — с трудом ответила женщина. Ее трясло, как в ознобе.
— Дядя Федя передает вам привет…
Мария молчала, стиснув зубы.
— Дядя Федя говорил, что вы сразу не поверите, — с одобрительной улыбкой в голосе произнес подросток. — Так ведь — не верите?
— Я не знаю, где мой муж, — уклонилась от прямого ответа Мария. — Его арестовали наши… советские. Как дезертира.
— Но вы же знаете, зачем это было сделано?
— Может быть, расстреляли…
— Э, тетя, так мы долго будем договариваться. Не надо в прятки играть. После “ареста” дядя Федя явился к вам ночью… Так?
— Он ко мне каждую ночь является… — Мария непритворно всхлипнула.
— Хорошо. А если я вам скажу, где дядя Федя спрятал свой партбилет, орден Красной Звезды и медаль “За трудовую доблесть”?
О том, что бригадир колхоза Федор Бойченко был членом партии и имел правительственные награды, знало все село. Конечно, это было известно и полицейским. Сжав вздрагивающие губы, Мария молчала, ожидая, что еще скажет загадочный гость.
— Он завернул их в новенькую клеенку, белую с голубыми цветочками, и закопал сверток под старой грушей. Вспомните, что вы сказали тогда мужу. Вспомнили? Вы сказали: “У меня на сердце так тяжело, будто ты закопал наше счастье…”
Мария не дала договорить подростку.
— Не мучь! — как стон вырвалось у нее из груди. — Скажи — он живой? Ты видел его? Когда?
— Не очень давно…
— Не ранен?
— Невредим. Не надо плакать, тетя Мария, и не обнимайте меня — я весь в снегу, простудитесь.
Гость в самом деле казался промерзшим насквозь, так холодны были его одежда, руки, лицо. К тому же на его груди под ватником выпирал какой-то твердый предмет, точно там находился небольшой кусок льда. Мария поняла: подросток пришел издалека, путь его был опасен, он закоченел от холода, голоден.
— Раздевайся. Может, на печку полезешь? — засуетилась хозяйка. — Сейчас я борща тебе налью.
— Не надо, — торопливо зашептал подросток. — Дайте хлеба, если есть. Я должен уходить.
— Это быстренько.
Звякнула печная заслонка, стукнул о горшок ухват — и в хате вдруг вкусно запахло горячим борщом. Мария нашла в темноте гостя, сунула ему в руку ложку и ломоть хлеба.
— Присядь. Вот здесь — скамья, стол, вот тут миска. Нашел? Сними мешок.
— Нет. Я так… — сказал подросток, поспешно принимаясь за еду. — Скажите, у вас соседи хорошие, не ссоритесь? Нет таких, что могут донести? Может, в полиции кто служит?
— Соседей таких нет. Туда дальше, пятая хата от нас — живет одна подлюга… в комендатуре уборщицей работает.
— Как ее звать?
— Оксана Стожар.
— Вредная?
— Ого! Все село ее ненавидит.
— А патрули полицаев или немцев где стоят?
— В центре, у школы, на улице Ленина. Там комендатура и кустовая полиция. Они эту улицу Берлинтрасса называют.
Паренек неожиданно рассмеялся.
— Вот как! Берлинштрассе! Штрассе — по-немецки — улица. Ничего, тетя, может быть, недалек тот день, когда немцы в своем Берлине самую лучшую улицу Ленинштрассе или Сталинштрассе назовут. — Он помолчал, усиленно работая ложкой. — А ночные облавы, проверки часто у вас бывают?
— Неделю назад ходили. Последнее время что-то зачастили. Но сегодня не должны бы…
— Почему?
— С вечера на железную дорогу пошли. Все — и немцы и полицейские. Видно, поезд будет следовать.
— Поезда часто ходят? — перестал жевать подросток.
— Днем — часто, а ночью — хорошо, если один — два проскочат. Боятся сильно… Выставляют охрану, каждый метр стерегут. Там лесочек есть…
Гость замолчал, очевидно, о чем-то думая. Было слышно только, как он быстро орудует ложкой и жадно жует хлеб.
— Немцев в селе много?
— Сотня наберется.
— Полицаев?
— Этих меньше — десятков семь. Со всех сел собрали…
— Из вашего села есть?
— Два только: Трофим Гундосый — сын раскулаченного да Микола Шило — из тюрьмы вернулся, за кражу колхозного зерна сидел. Остальные — черт знает откуда набрались. Начальник у них Сокуренко. Низенький, маленький, а хуже пса цепного.
— Как к вам полицаи относятся?
— От них хорошего ждать не приходится. Собаки, а не люди.
— Я не об этом спрашиваю. Вас подозревают?
— Непохоже. Меня считают пострадавшей.
— А вы кому-нибудь рассказывали о том, что вправду случилось с вашим мужем?
— Нет. Федя приказал мне молчать.
— Постарайтесь припомнить все разговоры. Может быть, кому-нибудь из родных, подруг? Может быть, сказали не прямо, а намеком, обронили неосторожное слово? Вы на меня не обижайтесь, что я вас так допрашиваю. Это очень важно, а женщины на язык все-таки слабые… Ну, ничего такого не припомнили?
— Нет. Я молчала. Плакала…
— Это можно… Для всех, кроме вас, дядя Федя погиб, расстрелян большевиками. Он — дезертир, не хотел воевать против гитлеровцев. Ничего не поделаешь, нужна такая маскировка.
— А мне тяжело, — Мария всхлипнула. — Перед людьми тяжело.
— Вам говорят что-нибудь?
— Говорить не говорят, а по глазам вижу — презирают. Федя был членом партии, активистом. Выступал на собраниях. Теперь его предателем считают.
Несколько минут гость ел молча, очевидно, раздумывая — о чем-то
— Нужно потерпеть, тетя, — сказал он наконец. — Как знать, может, не одна вы такой незаслуженный позор переносите… После войны все выяснится: кто был нам друг, кто — враг. Вы к разговорам прислушиваетесь? Что люди говорят?
— О войне?
— Да, о положении на фронтах.
— Как сейчас люди разговаривают! Все шепотом. Кто говорит — Москву сдали, кто говорит — брешут, Москва держится. Надеются и ждут… Ой, как ждут! Ты бы мне сказал правду, если знаешь.
— Я принес правду. Слушайте внимательно, тетя. За огородом у вас вербы растут. В одной — дупло. Там я спрятал десять листовок, в трубочку свернуты. В них напечатано о разгроме гитлеровцев под Москвой.
Голос паренька перешел на жаркий, срывающийся шепот. Чувствовалось, что он сам дрожит от пьянящей его юношеское сердце радости. Видно, нелегко было ему идти по селам, встречаться с людьми и таить в себе эту желанную для всех новость.
