немного, ноги у меня одеревенели сидючи…» Глубоко вздыхает, натягивает жакетку и уходит. Минуту в коридоре еще слышен скрип половиц под ее ногами.
Она довольна потому, что у нее тайна! Она уже делает то дело, о котором Катя только мечтает.
Но почему она молчит, почему ничего не скажет сестре?
По субботам, когда не нужно было торопиться, Катя обычно возвращалась из гимназии пешком.
Шла она пешком и в первую весеннюю субботу. Солнце пробилось сквозь тучи, на тротуарах блестели лужи, и ветер был теплый-теплый…
На Шлиссельбургском, у завода, шумела толпа. Свистели полицейские. Женщины, тревожно переговариваясь, стояли вдоль заборов.
«Что-то случилось на заводе, — подумала Катя; встревожилась, но знакомых не было, а спросить у незнакомых она не решилась. Кроме того, у нее были свои заботы и огорчения: нужно было составить план домашнего сочинения по словесности. Григорий Моисеевич постоянно придирался к ней. Другим ставил пятерки за работы во много раз худшие. А ей все четыре да четыре, редко четыре с плюсом. Сегодня, как лучшее, читал сочинение Аси Григорьевой. Объявил: «У Григорьевой есть чувство природы, она очень поэтично описала чичиковскую дорогу». Поставил пять.
А Кате поставил четыре, приписав в скобках: «Слишком много описаний природы».
Мать куда-то вышла. Маша шила у окна. Катя сняла коричневый гимназический «мундир», надела полосатое бумазейное платье и села за книги.
— Что там на улице? — спросила Маша.
— Не знаю, не спросила.
Маша сказала сдержанно:
— Очень жаль.
Слова прозвучали укором, осуждением. Они были очень многозначительны, эти два коротеньких слова, точно подводили итог Машиным наблюдениям и размышлениям. В чем дело? Нужно объясниться. Может быть, Маша чем-нибудь обижена? Может быть, тем, что Катя не помогает но дому? Но она не в силах помогать по дому: программа седьмого класса так велика, что некогда встать из-за стола. Да, наконец, мать и не позволит ей! Родители больше всего хотят, чтобы она благополучно кончила гимназию.
— Почему ты говоришь таким тоном? От нас требуют, чтобы мы избегали уличных сборищ.
— Кто это требует от вас? — сурово спросила Маша и перекусила нитку.
Катя покраснела.
— В гимназии. Для гимназисток есть правила поведения. Нам запрещено вмешиваться в толпу. Городовой увидит и отберет гимназический билет.
Сестры замолчали. Катя смотрела в книгу. Строчки гоголевской поэмы прыгали перед ее глазами; карандаш, которым она начала писать, сломался.
Совсем не то нужно было говорить, и совсем не то она хотела сказать… Она хотела спросить: «Маша, почему ты ко мне так плохо относишься? Да, я не спросила, но не потому, что боялась полицейских, а потому, что я стесняюсь на улице у незнакомых спрашивать… Стесняюсь, не умею…»
— Видишь ли, — сказала Маша, — ты гимназистка, тебе запрещено вмешиваться в уличную толпу, ты должна повиноваться гимназическим правилам, не то тебя исключат из гимназии. Да, ты права, сто раз права. Но скажи мне, какие у тебя отношения с нашими врагами?
— С какими врагами? — спросила Катя и встала.
И Маша встала.
Сестры стояли друг против друга, взволнованные, бледные.
— Я не хочу говорить вежливо, обиняками, я не хочу сдерживаться. Ты знаешь, что сегодня случилось на заводе? Рабочим не выплачивают денег, артельщики задерживают по неделям… Ты пошла служить к Ваулиным горничной, — мать тебя отвела! — я прощаю это тебе, хотя сама я никогда не вошла бы даже во двор ваулинский, потому что они преступники! Их уважают, им кланяются, а им за решеткой надо сидеть! Людоеды! Проклятые! Но я тебе никогда не прощу того, что ты стала у них… не знаю кем, но только близким человеком. Чужого человека они не стали бы определять в гимназию. Твой отец по шестнадцать часов не выходил из цеха, а ты уплетала пирожки за ваулинским столом. Гимназистка! А откуда у людоеда Ваулина деньги на эти пирожки?
— Ты говоришь чудовищные вещи, которые просто… которые просто…
Кате показалось, что у нее разорвется сердце! Так вот в чем дело! Вот в чем подозревает ее сестра!.. Как она может, как она только может?!
Катя стояла, глотала комки, подступавшие к горлу, и не могла вымолвить ни слова.
Маша подбежала к башмакам, обулась, накинула на плечи платок и вышла из комнаты.
Катины глаза раскрывались все шире, покатились слезы. Она бросилась на постель, уткнулась в подушку и зарыдала. С сестрой вместо дружбы бог знает что! А Катя так мучилась своей жизнью у Ваулиных, так мучилась!.. Так мечтала и мечтает отдать все силы, всю жизнь за дело народа…
Слова, одно другого убедительнее, острее, вереницами проносились в ее мозгу и вызывали новые спазмы и новые слезы.
Наталья пришла из кухни и сразу поняла, что произошло.
— Чего это вы не поделили, сестры? Характером у нас Маша больно резка. Что свято для нее, то уж свято. Не смотрит на то, что ты учишься, что беречь тебя надо…
— Зачем меня беречь? Зачем?
Катя приподнялась, схватила мать за руку, прижалась к ней…
Через несколько дней сестры объяснились.
Лежали ночью, обнявшись, на постели и беседовали. Было тихо. Отец работал сверхурочную, мать спала.
— Катя, слушай, — говорила Маша, — вокруг нас нищета… Ты — дочь мастерового, знаешь это не хуже меня. Но если мастеровой скажет, что ему тяжело, его тут же объявляют государственным преступником. Он не имеет права читать. Его духовная пища — «Жених в чернилах и невеста во щах»! Через неделю ты кончишь гимназию, начнешь самостоятельную жизнь. Скажи по совести, неужели ты думаешь, что из всех наших бед может быть иной выход, кроме революционной борьбы?
— Нет, не думаю, и никогда не думала… Вот послушай, какие у меня планы.
Волнуясь, Катя стала рассказывать о своих планах. После окончания гимназии она заработает немного денег и поступит на Высшие женские курсы.
Она хочет знать все, что можно знать… Господа думают, что только они могут быть учеными и народ должен кланяться им в ноги… А вот Катя будет знать все то, что и они знают… Тогда посмотрим, что они скажут..
— Права я, Маша?
— Да, права!
Она будет учительницей, будет просвещать, внушать любовь к справедливости, понимание красоты. Хотя бы на шаг подвинуть народ — не правда ли, какое великое дело!.. Но это будет только одна сторона ее жизни. Этим она никогда не удовольствуется… Она хочет отдать все свои силы, душу, кровь великому служению народу.
— Понимаешь?.. — спрашивала она, приподнимаясь на локте и всматриваясь в Машино лицо, — Ты понимаешь меня?
— Да, да!.. — шептала Маша. — Сестра моя! Дорогая моя!..
На столе в белой эмалированной кружке теплился ночничок, чтобы отец, вернувшись со сверхурочной, вошел в светлую, а не в темную комнату.
И когда Михаил вернулся со сверхурочной, он увидел дочерей, которые спали на узенькой постели, тесно обнявшись.
…В июне Катя кончила гимназию и попыталась получить место городской или сельской учительницы. Но это оказалось безнадежным.
Если б в ее аттестате стояло «дочь дворянина такой-то губернии» или хотя бы «дочь чиновника», она получила бы место… Но «дочь рабочего»?!
— Свободных вакансий не имеется, милая барышня… всей душой хотели бы… но не имеется… Зайдите через месяц…
