Хвостов принес важное известие. Друг конторщик сообщил ему: Валевский отменяет все на что ранее согласился, снижает расценки так, как не снижал никогда. Штрафы устанавливает такие, каких не устанавливал никогда! В дело вмешался Витте и встал на его сторону. И увольнять будет. Полфабрики уволит! Злой и вместе с тем довольный. «Теперь попляшет он у меня!» — сказал про Зубатова.
— Вот тебе и друг жандарм! — усмехнулся Хвостов. — Мозги-то у всех быстро протрезвеют.
…Маша проводила Цацырина до калитки, вышла и за калитку: не маячит ли шпик? Нет, все благополучно.
Сережа! Сереженька!..
10
После победы над Валевским Юрченко чувствовал себя превосходно. Он стоял во главе большого рабочего союза. На заводе конторщики и бухгалтера кланялись ему. Он ездил на извозчике, Лида носила шляпку…
Все было ясно: интеллигенты сводят с царем свои счеты, а у рабочих какие счеты с царем? Вот царь взял и укротил хозяина, страшного господина Валевского. А интеллигенты что с ним поделали бы? Устроили бы забастовку на свой лад и погнали б рабочих на каторгу.
В ближайшее время Юрченко ждал для себя еще большего почета и еще больших благ.
И поэтому, когда он узнал, что Валевский снизил расценки, он закричал на артельщиков, заломил шапку и потребовал произвести расчет по-старому. Однако конторщик, который еще вчера кланялся ему: «Иван Никитич… А, Иван Никитич!», оборвал его грубо:
— Ты чего разорался? Ты теперь здесь не хозяин. Увольняют тебя, понял? — И смотрел на него желтыми колючими глазами.
Юрченко онемел. Слова были ясные, совершенно русские, но Юрченко их не понял.
— Ты что-то не того… — пробормотал он, выразительно покрутив пальцами около лба, и огляделся. На него смотрели наглые конторщики, и даже главный бухгалтер вышел из-за своей загородочки, чтобы лучше видеть его.
— Ишь прикидывается! Не понимает! — бухгалтер ухмыльнулся, конторщики захихикали.
Юрченко бросился вон из конторы. На лестнице встретил Густихина.
— Что, увольняют тебя? — спросил Густихин.
Юрченко вытаращил глаза, выскочил за ворота, взял извозчика и погнал его в Охранное отделение.
Долго сидел он в коридоре в охранке, дожидаясь, когда его пустят к другу и наставнику. Вспоминал, как перед решительным боем Валевский позвал его к себе и предупредил: «Наплачешься ты со своими жандармами!»
Неужели в самом деле одолел?
Был уже вечер, когда Юрченку пустили в кабинет к Зубатову. Обычно его встречал веселый приветливый взгляд полковника. Сегодня полковник разбирался в каких-то бумажках и не поднял головы. Юрченко подошел на цыпочках к столу и кашлянул.
— А, Юрченко, — сказал Зубатов и не подал ему руки, как подавал раньше. — Что, брат, скажешь?
— Господин полковник, что делается?.. Меня уволили.
— Кто тебя уволил?
— Валевский!
— А… Валевский! — будто Зубатов не знал, что его мог уволить только Валевский. — Да ты присядь.
Юрченко сел, чуя в этой встрече недоброе, сразу падая духом, но не желая, всем существом не желая верить в это недоброе.
— Я так и знал, что он тебя уволит. Наше, брат, с тобой общество приказало долго жить… Каюк!
Зубатов подмигнул; хотел подмигнуть весело, но получилось невесело.
Юрченко осевшим голосом спросил:
— Господин Зубатов, как же это — каюк?
— Очень просто. Каюк, братец. Общество, конечно, будет существовать, но задачи, братец, у него будут другие. Как бы тебе это сказать… — Он выдвинул ящик стола, вынул коробку с папиросами, разрезал ногтем бандероль, достал папиросу, вторую протянул Юрченке, тот принял ее дрожащими пальцами. — Как бы тебе это попроще объяснить… Дело, братец, такое, что нам временно придется прекратить драку с капиталистами… на годок, может быть, на два… а может быть, и всего на полгода, пока обстоятельства не переменятся. Потом мы возьмем свое. Реванш! Так что ты не печалься… Самым главным нашим делом станет знаешь что: вылавливать! Вылавливать, братец, интеллигентов и тех, кто поет с их голоса… Понял?..
Зубатов курил, отгонял дым и смотрел, прищурившись, на Юрченку.
Юрченко молчал.
— Ну что, уразумел? Интеллигентов ведь не любишь?
— Господин Зубатов!
— Что, дорогой Юрченко?
— Господин Зубатов, если все это представить с точки зрения… — Юрченко замялся, он не мог сформулировать своих мыслей. — Если все это точно представить с точки зрения…
— Зачем тебе что-либо представлять? Тебя увольняет Валевский… Можно сказать с уверенностью, что никто из московских фабрикантов и заводчиков тебя не примет. Что ж ты думаешь делать? А жена твоя, слыхал я, к тому ж шляпку надела.
— Так точно, пришлось.
Юрченко замолчал. В эту минуту он не мог ни о чем думать, кроме того, что случилось вопиющее, непостижимое несчастье: его, Юрченку, уволили, общество же, которое он собирал, рассыплется в прах, потому что кто будет состоять в обществе, которое не может предъявить фабрикантам никаких требований?
— Кто же будет в нем теперь состоять, господин Зубатов?
Зубатов нахмурился. Он старался выглядеть в разговоре с Юрченкой спокойным и даже довольным, но он был оскорблен, обижен и с трудом подавлял раздражение.
— Кто будет состоять в обществе? Да, в некотором смысле ты прав… Но, дорогой мой, придется, придется… Главное, чтоб языки развязали, и, как только развязал язык, ты говоруна на мушку — и бац… Помощников мы тебе дадим… В каждом районе будет у тебя помощник, один всего не охватишь. И положим мы тебе жалованье… Приличное, Юрченко, чтоб ты знал, что за царем служба не пропадает. Будешь получать прилично, понимаешь? Донесеньица присылай почаще. В общем, конечно, почета будет меньше, а пользу государю императору принесешь не меньшую.
Юрченко проглотил слюну. Все свершалось с какой-то страшной неотвратимостью.
— Господин Зубатов, а если это не подойдет, то есть мне не подойдет?
Зубатов засмеялся.
— Цену себе набиваешь? Я уже наметил тебе жалованье, но, пожалуй, могу прибавить…
На душе у Юрченки было так смутно, растерянность его была так велика, что он ничего не возразил.
— Подпиши эту бумажоночку…
Подписал.
Возвращался домой пешком. Шел какими-то улками и переулками, останавливался перед какими-то домами, смотрел с удивлением на ворота и шептал: «Вот, поди ж ты!..» Прохожие, должно быть, думали, что он удивляется воротам или номеру на воротах, но он удивлялся своей судьбе, он не смел произносить этого слова даже мысленно, но оно горело в его сознании… провокатор!
