— Вчера было не до болезней. Мы, уссурийцы, — ближайшие соседи японцев… Русско-японская война, потом интервенция, потом постоянные нарушения наших границ. Хасан, Халхин-гол… Из года в год, изо дня в день! У меня, как и у всех, была надежда, что советский народ скажет наконец свое веское слово… А теперь, понимаешь ли…
Я отлично понимал его. Когда человеку скучно, когда угасают его надежды, он может заболеть любой болезнью.
Через несколько дней я узнал, что раны и недуги капитана настолько дали себя знать, что его отправили в госпиталь на комиссию.
На комиссию Корж поехал рано утром. Народу там набралось много.
— Пока шла война, никто не признавался в своих болезнях, — говорила майор медицинской службы Лидия Евдокимовна. — Это относится и к вам, капитан. Вам надо по-настоящему лечиться. Если б вы не упрямились, я вас давно демобилизовала бы.
— Вы уж тут наговорите всякого, Лидия Евдокимовна! — с опасением сказал Корж.
Он прошел положенные испытания и узнал заключение комиссии. Его отправляли в тыл лечиться в стационаре, а потом пожалуйста — полугодовой отпуск..
Он позвонил мне по телефону, просил навестить его и сказал с грустью:
— Вот не думал не гадал — восемь месяцев баклуши бить!
Я отправился к Коржу. Когда я выехал, солнце было высоко, а небо чисто, только на северо-западе темнела тонкая и как будто безобидная полоса. Машина прошла по узкой дороге между солончаками, поднялась на косогор и помчалась по черной степной колее.
Старшина, водитель «виллиса», всегда во время поездок любил вспоминать что-нибудь из недавнего прошлого. Сейчас он вспомнил, как брали мы Будапешт, как выбивали фашистов из Вены.
За разговором мы не заметили, как безобидная полоса на северо-западе превратилась в тучу. Через час она догнала «виллис» и обрушилась на нас дождем.
Это был невообразимый удар горячей воды. Дождь бил по степи, как по железной крыше. Ничего не было видно. Я ослеп от потоков, хлеставших по глазам, оглох от гула. Старшина клял себя за легкомыслие: он не захватил с собой брезентового тента.
Так продолжалось двадцать минут, И вот снова молодое солнце. Степь сверкала. Однако ливень оказался истинным бедствием для мышей: потоки, воды залили норы, и мыши утонули.
Мы были мокры, хотелось обсушиться, но где и как?
Тут я приметил из-за увала белый конус юрты и над ним струйку дыма. Мы поднялись на увал. На склоне его, над лощиной, расположилась странствующая кооперативная лавка, которой заведовала Должод, сестра охотника Гуржапа.
В юрте было много народу: кто приехал за товарами, кто укрылся от дождя.
Должод, увидев нас, мокрых и грязных, засмеялась и поставила на камелек огромный медный чайник. Она говорила по-русски, как и Гуржап, и не преминула сказать: «Какие вы счастливые: приехали в степи — и столько хорошего, свежего дождя!»
Мы сушились у камелька и пили чай. Рассматривая товары, старшина нашел патефонные пластинки и, большой любитель музыки, стал перебирать их.
— Товарищ гвардии майор, здесь много советских песен… а вот эта… и постарше.
Я долго разглядывал пластинку.
— Как она к вам попала? — спросил я Должод.
— О, к нам все попадает! — засмеялась девушка.
У капитана Коржа был патефон, я купил пластинку для него.
Госпиталь Путягина, где Корж проходил комиссию, раскинул шатры в низине, на берегу соляного озера.
В пятидесяти километрах к востоку подымались горы. Японцы, должно быть, отлично видели оттуда и госпиталь с его белыми шатрами, и танковую бригаду, под защитой которой он расположился.
— Из пушечки сюда легко достать, — говорил Коржу лейтенант Бородин, лежавший с язвой желудка. — Наступать здесь будет трудненько, каждую нашу машину увидят за пятьдесят километров, по каждой будут бить прицельно.
— Не будем мы здесь воевать, — вздохнул Корж, — Вон какой клуб сооружают для бригады, на целый век хватит!
— Подарок тебе. — Я протянул Коржу пластинку.
Патефон завели. В вечерней тишине монгольских степей, у Хинганских гор, раздались знакомые с детства звуки.
Корж весь застыл, слушая песню. Тенор пел вальс «На сопках Маньчжурии». Явственно звучали слова:
— Давно слушает народ эту песню, — сказал Корж. — Да, тяжкий позор наложили на русский народ царские генералы.
Утром я уехал.
Дня через два к Коржу после ужина заглянул знакомый старший лейтенант.
— Только что получили предписание, — сказал он вполголоса, — снимаемся!
— Куда же?
— Переход на двести километров!
— Позволь, куда же это на двести? Назад?
— На двести вперед.
— Ну, это, знаешь ли… — начал и не кончил Корж. Минуту собеседники смотрели друг на друга.
— Граница ведь в пятидесяти километрах, — сказал Корж. — Сказки ты мне, что ли, рассказываешь?
Ночью капитану не спалось. И раз и другой выходил он из шатра. Низко над горами висела зеленая звезда. Очень большая, прозрачного блеска.
«Не может быть, чтобы на двести километров!» — бормотал капитан.
Следующий день прошел как-то неопределенно. Коржу надо было получить документы, но получить их он не мог, они не были подписаны: председатель комиссии Путягин с утра сел на «виллис» и исчез. В госпитале перестали строить блиндажи, в соседней бригаде — складывать на сушку кирпич-сырец.
— На разведку дороги уехал Путягин, — сказал лейтенант Бородин. — Все эти блиндажи и клубы знаешь для чего требовались?..
Корж промолчал.
Через день все определилось: госпиталь свертывали, стационарных больных отправляли во
