Он даже вспотел, до того ужасной представилась ему его неловкость в только что состоявшемся разговоре.
Нина взглянула на хмурого поручика и заметила:
— Вы все спотыкаетесь, Николай Александрович, вам палочку нужно.
— Вы не знаете, что мне нужно, — печально сказал поручик.
В течение трех дней он не появлялся у Нефедовых. Нина усиленно работала в школе, стараясь подавить боль и беспокойство. Она удивлялась и этой боли, и этому беспокойству: поручик?!. Ну, милый, ну, славный… Но ведь у нее другой жизненный путь, ведь живет она совсем не для того, для чего живет милый Коленька. К чему же эти встречи и прогулки? Довольно, довольно! Валечка Желтухина — прелестная девушка, пусть женится на ней.
Но вместо радости она почувствовала от такого решения самую настоящую тоску.
Вечером четвертого дня Логунов явился; мир был заключен, но теперь они постоянно спорили, и, о чем бы ни спорили, вопрос неизбежно касался Нининых убеждений.
Логунов жил в глинобитном домике на краю распадка, в заросли жасминовых кустов.
Он влюбился окончательно. Влюбился без какой бы то ни было возможности бороться со своей любовью…
3
Седьмого марта в заливе Петра Великого появилась японская эскадра. Издалека, остерегаясь батарей, в то время еще не существовавших, японские пушки бросили несколько снарядов, Один из них попал в Гнилой Угол, в дом командира 30-го полка полковника Жукова, пролетел через спальню и кабинет, разворотил печь, в крошку раздробил шкаф и разорвался только во дворе. Полковое знамя, стоявшее в кабинете, осталось невредимо.
Постреляв, японцы ушли. Больше они не появлялись, и скоро стало ясно, что близкая опасность не угрожает Владивостоку.
Логунов подал рапорт о переводе в действующую армию.
Возвращаясь из штаба полка, он оглянулся на белый мазаный дом под двумя вековыми кедрами, увидел белое платье на терраске и подумал: «Как странна судьба человека! Самое нужное: чтоб был дом, чтоб женщина в белом платье встречала на пороге, чтоб села она за рояль и спела песню… А человек вместо этого хочет идти на смерть».
Товарищи устроили ему проводы. Было много вина и напутственных речей. Накануне отъезда он провел целый день дома, писал письма в Петербург, родителям и сестре, укладывал вещи и собирался пораньше вечером пойти к Нефедовым.
Неожиданно Нина пришла к нему сама, бледная, осунувшаяся, с печальными, но светлыми глазами.
— Я пришла помочь вам.
Открыла ящики комода и шкаф, осмотрела уложенное в чемоданы.
— Этого не надо… этого не надо…
— Откуда вы знаете?
— Я знаю от отца. Вы ведь не воевали, а он воевал. В походе не нужно ничего лишнего… А вот бурки у вас нет. Купите завтра у Кунста.
Она была деловита, немногословна, даже сурова. Денщик Петренко, принимавший до этого главное участие в сборах, счел за лучшее на цыпочках выйти из комнаты.
Собрав вещи, Нина и Логунов сели пить чай. Впервые сели за стол вдвоем. Она была у него в гостях, но угощала его как хозяйка. При желании можно было вообразить — они муж и жена.
— Нина — прошептал Логунов.
Нина вдруг притихла. Через окно было видно, как из норки между корнями старой липы высунулся бурундук и побежал, смешно прыгая на ходу. Стучал дятел.
— Мы с вами все ссорились, — дрогнувшим голосом сказала Нина. — Но я без вас буду очень скучать.
4
Логунов прибыл в Мукден вечером. На запасном пути сиял электричеством поезд адмирала Алексеева, наместника царя на Дальнем Востоке.
Бесчисленные огоньки мелькали в поле, где расположились биваком войска.
Ночь поручик провел на этапе, а утром отправился искать свой 1-й Восточно-Сибирский стрелковый полк.
Мукден открылся длиннейшей немощеной улицей со сплошными рядами лавок, лавчонок, лотков и балаганов. Из узеньких переулков выбегали с корзинами на длинных коромыслах все новые и новые торговцы; они устраивались вдоль лавок и громкими голосами зазывали покупателей.
Даже мальчишки, сидя на корточках около глиняных мисок, торговали сырыми и калеными бобами, зеркальцами и длинными иглами для чистки ушей.
Между сплошными рядами торговцев погонщики вели ослов, мулов и маленьких лохматых коньков; покачивая строгими головами, проходили верблюды, скрипели огромные немазаные колеса нагруженных доверху арб; китайцы под охраной русских солдат гнали гурты скота.
И во всей этой суете, громе и грохоте кричали и свистели русские и китайские полицейские, пытавшиеся навести порядок. Вывески, написанные золотыми иероглифами на черных и синих полотнищах, висели поперек улиц.
Оглушенный и несколько растерявшийся поручик добрался до высокой крепостной стены из синего кирпича.
За воротами под высокой башней, за пыльной дорогой, Логунов увидел палатки. Это и была его часть.
Полковник Ерохин, высокий, с седеющей бородкой и блестящими черными волосами, принял его тотчас же.
— Рад, рад, — заговорил он, — каждому новому офицеру рад! Ну, что там во Владивостоке? Японцы пока не делали никаких поползновений? Ага, седьмого марта обстреляли с моря? Так, так… а если б, говорите, снаряд разорвался в кабинете у Жукова, то погибло бы знамя?! Понимающий снаряд!
Полковник смеялся. По-видимому, это был здоровый, жизнерадостный человек, и поручик сразу почувствовал к нему доверие.
— Прибор для поручика…
Полковник угостил своего нового офицера свиной котлетой, вином и черным китайским пивом.
— Я вас назначу в батальон Буланова, лучший батальон в полку, а есть мнение, что и в дивизии, — к Свистунову, в первую роту. Но пока вы еще не приняли взвода, у меня к вам, батенька, будет поручение… Вот изволите видеть… — он указал в угол палатки, где лежала куча шинелей и сапог. — Вот изволите видеть, на кого они скроены, сшиты?
Ерохин вскочил, поднял и распялил шинель.
Поручик увидел кургузую шинелёнку.
— На десятилетнего, господин полковник!
— Вот именно, на десятилетнего!
Ерохин взял еще наудачу две-три шинели — все были одного размера.
— А фуражки?
Он надел на себя фуражку, она едва прикрыла ему макушку.
— А ведь я не урод, не головастик. Мой номер — пятьдесят семь. Что это такое, я вас спрашиваю! И
