— Надо же выработать требования, — говорила Лаврова. — Нельзя же так просто, голодовка ни с того ни с сего! Тюремщики прежде всего спросят: что вам нужно, чего вы хотите? А мы ответим: мы сами не знаем, чего хотим. Свержения самодержавия?
— Да, свержения самодержавия!
— Но ведь тюремщики не могут удовлетворить это наше требование. Надо предъявлять требования выполнимые.
Но большинство не хотело думать ни о каких требованиях. Голодовка была просто выражением силы и непокорности. Катя говорила Лавровой:
— Будем голодать, ну будем! Бог с ними, с требованиями, разве не все равно?
— Да, я вижу, что все равно, — соглашалась Лаврова.
Голодовка началась с неповиновения. Под звон выбиваемых стекол несколько сот политических запели революционные песни. В окнах появлялись головы, в каменном мешке двора звучали голоса:
— Товарищи, конец самодержавию! Рабочий класс непобедим! Ура!
Катя кричала и пела, ей казалось, что она действительно свергает самодержавие.
Она вспоминала рассказы Грифцова про голодовки и другие формы протеста на каторге. Как примут это тюремщики? Здесь, в Питере, в тюрьме бунт!
Вечером в окне третьего этажа запел баритон. Он начал тихо, почти задумчиво, — казалось, весь мир замер, прислушиваясь к его голосу.
Никогда не испытывала Катя такого невыразимого трепета. И все грохнуло, все потонуло в могучем припеве: «Эй, дубинушка, ухнем…»
Тюремщики исчезли. Никто не заглядывал в глазок, никто не открывал дверь, никто не входил.
На второй день голодовки выработали требования. Заключенные в доме предварительного заключения требовали радикального изменения всего режима тюрьмы.
Первые два дня были тяжелы. Непрестанно, мучительно хотелось есть. На третий день Катя с удивлением почувствовала, что, вместо ожидаемого усиления страданий, они прекратились. Она больше не хотела есть, она ощущала легкость и даже свежесть во всем теле.
На пятый день тюремщики опомнились. Трех женщин потащили в карцер. Говорили, что в карцерах избивают, что зачинщиков отвезут в Кресты.
Заключенные собирались продолжать голодовку, но администрация тюрьмы и жандармерия приняли меры к разгрузке «предварилки». Одних в самом деле отвезли в Кресты, других выпустили. Третьи присмирели.
Среди выпущенных была и Катя.
Она шла пешком, ей доставляло огромное наслаждение идти по городу, смотреть на низкое серое небо, на дома с зеркальными окнами.
Ландо, извозчики, усиленные наряды полиции. Проехали казаки…
На Невском, у горбатых мостов через Фонтанку и Мойку, сгрудились конки. Обычно для того, чтобы вкатить конку на крутой мост, припрягали пару свежих коней. А сегодня пристяжных не было; говорили, что забастовали конюха в парках и мальчишки-помощники; пассажиры выгружались, коночники понукали коней, пассажиры безнадежными голосами подавали советы.
К Николаевскому вокзалу по Лиговке маршировала пехотная часть. Солдаты дружно взмахивали руками и дружно топали сапогами, порождая эхо в каменных просторах улицы. В городе много войск!
Около завода все было как обычно; Катя прошла в казарму. Очень сильно билось сердце: что дома?
Когда она поднималась по лестнице, раздался крик:
— Малинина вернулась!
Крикнула незнакомая женщина, вторая незнакомая поклонилась Кате:
— Ну как, замучили?
— Жива, жива, — ответила Катя.
Да, она вернулась домой. И даже сырой, спертый воздух казармы показался ей приятным, родным запахом.
На двери родительской комнаты висел замок. Постучала к Тишиньм. Тишина стирала в корыте у печки белье.
— Ой, да это вы! Вернулись! А у вас никого?
— Замок на двери, тетя Гутя.
— Дела-то, дела какие, — таинственно проговорила Тишина: — У нас Евстратова задавило. Не знаю, бастовать будут, что ли? А на Путиловском мастер Тетявкин уволил двух гапоновцев. Почему, отчего? За дело, не за дело? Неведомо. Уволенные побежали за помощью к батюшке. Тот сказал: «Никого из вас без моего ведома-согласия не тронут. Так и знайте!» Батюшка к директору, а директор говорит: «Нет, батюшка, вас касаемо церковь, а завод — меня. Я нанимаю, я и увольняю». Чем кончится дело, не знаю. Но все волнуются, и у нас волнуются. Вон и мать твоя, и сестра пошли послухать, что где говорят… Вот как. Оставайтесь пока у меня, чайком попою.
Но Кате не сиделось в комнате в этот первый день ее свободы. Она еще не представляла себе, что все это значит: увольнение рабочих на Путиловском заводе, гибель Евстратова, увольнение двух гапоновцев! Но самый воздух города был предгрозовой, иначе ее из тюрьмы не выпустили бы.
Спустилась к Неве. Снежная Нева под свинцовым небом. Почему свинцовый цвет считается плохим? Серый, сумеречный — цвет созревающей сливы. Такой окраски бывает небо ранней весной перед рассветом.
Налетал порывами ветер. Женщина, развешивавшая во дворе белье, все хваталась за платье, которое ветер подымал выше колен. Катя прошла на тракт и поразилась — она видела это впервые: прилично одетый господин стоял с поднятыми руками, его торопливо обыскивал пузатый городовой, а рядом с городовым, в помощь ему, вытянулся солдат с винтовкой с примкнутым штыком. У обыскиваемого было багровое от негодования лицо.
— Скорее, негодяй, меня ждет больной!
— Не извольте, не извольте… — бормотал городовой. Он искал и не находил у господина потайного кармана. — Проходи! — кивнул он Кате, которая остановилась неподалеку.
— Как вам не стыдно! — сказала Катя. — Хватаете людей прямо на улице!
— Я тебе!.. — прикрикнул городовой, отпуская доктора и оправляя шашку.
Катя свернула в переулок и мимо дощатых заборов, по пустырю, заросшему осенним бурьяном, вышла к барахолке, где в трудную минуту жизни рабочие спускали свое добро. В небольшом трактире с запотевшими окнами хлопала дверь, дребезжал звонок. Торговка сидела на складном стульчике около старой обуви, выставленной на рогоже. Пожилая покупательница держала в руке туфли и уговаривала торговку уступить:
— Они же и месяц не проносятся, а ты хочешь девяносто копеек!
— Ого! — басила торговка. — Год проносишь!
И вдруг Катя услышала звуки гармони. Широко и певуче лилась ямщицкая. Едва заметная пауза — и вдруг огненные, захватывающие дух звуки «Марсельезы».
Катя побежала между ларьками.
Поставив ногу на поломанный ящик, играл на гармошке Годун. Глаза его блестели, лицо было бледно. Толпа стеной стояла вокруг. Внезапно раздался свист.
Годун вскинул голову, и снова полилась удалая и вместе с тем за душу берущая тоской — ямщицкая.
Катя шла домой.
Человек в ватном пальто маячил на пустыре в бурьяне и смотрел в сторону барахолки. В руке у него была трость, на голове — черный котелок. Поглядев на гармониста, который, перекинув через плечо гармонь, пробирался за ларьки, он повернулся и зашагал к проспекту.
«Наверное, этих теперь здесь не счесть», — подумала Катя.
Когда Маша поздно вечером вернулась домой, она увидела за столом, за самоваром, родителей и сестру. Она даже охнула от неожиданности и, не снимая платка и жакетки, прижала к себе Катю.
Через полчаса Катя в общих чертах уже представляла себе, что происходит.
