— «… Свобода и неприкосновенность личности, свобода слова, печати, собраний!
… Обязательное народное образование на государственный счет!
… Равенство всех перед законом!
… Восьмичасовой рабочий день!
… Повели немедленно, сейчас же призвать представителей земли русской от всех классов, от всех сословий… повели, чтобы выборы в Учредительное собрание…»
— Вот это уже наш голос! — шептала Катя, ощущая прилив силы и гордости.
Петицию приняли.
Гапон стоял на бочке, в длинной шубе, несмотря на пышность шубы, явно тщедушный, и не столько говорил, сколько выкликал:
— Вы дошли до полного изнеможения… Надо быть готовыми на все… Согласны ли вы умереть за наше правое дело?
— Умереть… умереть… умереть!.. — катилось по толпе.
— Я так и знал. Царь — это правда. Вне царя — нет правды! Завтра — в десять утра… Все вместе. Иконы и портреты государя нашего с нами! И без оружия! Слышите ли? Так надо!..
Лицо его было запрокинуто, борода топорщилась. Его сняли с бочки, понесли. Кто-то запел молитву.
Цацырин вскочил на бочку:
— Товарищи! Если хотите идти, вооружайтесь! Берите оружие! Войска кругом!
Ему не дали говорить.
— Оружие! — возмутился Михаил. — Перочинного ножа не возьмем! Мы не разбойники, мы мирные, честные люди!
— Мы честные люди! — кричали гапоновцы и выбрасывали из карманов складные ножи.
Когда сестры вернулись домой, отец уже сидел за столом, около него лежало евангелие.
Маша села рядом и положила перед отцом лист с текстом петиции.
— Смотри, отец, что здесь сказано: «Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты, невежества. Ведь ты поставлен на счастье народу…»
— Хорошие, правильные слова!
— Отец, а рядом вы требуете Учредительного собрания, парламента, гражданских свобод! Требовать парламента — это значит требовать, чтобы вместо царя управлял народ, его представители. Требовать свободы слова, печати, союзов, собраний — это значит отнять у царя и его министров всю их власть. Ведь это низвержение самодержавия, отец! Неужели царь с огромной шайкой великих князей, губернаторов и жандармов добровольно откажется от власти? От роскошной, сытой жизни? Никогда, отец!
— Никогда не откажется, — повторила и Катя, — Я видела каторгу; ох как он там уничтожает людей!
— По-вашему, если мы придем к царю, расскажем, попросим тихо, с надеждой, с молитвой, то на нас он вышлет цепных собак? — Голос Михаила зазвенел, спокойствие покинуло его. — Не бывало этого на земле и не будет! Петр Великий жил среди народа, работал, как простой мастеровой, а ведь царь был! «Царь есть правда», — сказал батюшка. Министры, чиновники заслонили нас от нашего царя Николая!
Маша встала и заходила по комнате.
— Ты пойдешь, мама? — спросила она мать.
— Пойду с ним…
Наталья выгладила уже белье, которое завтра утром наденет Михаил, и принялась разглаживать свое платье.
— Сегодня к Святополк-Мирскому ездили писатели — обратить его внимание на то, что в городе слишком много войск. Не принял. Поехали к Витте, тот сказал: «Ни в чем не могу помочь вам; все это, и войска и прочее, в ведении министра внутренних дел…» Чувствую, отец, будет большое несчастье. Солдат для доброго не приведут.
Я тебя уважаю, Маша, и потому скажу: успокойся, не будет ничего плохого.
Маша вздохнула:
— Давайте пораньше ляжем спать. Цацырин обещал в шесть прийти.
Ночью Катя спала спокойно, а Маша и мать ворочались с боку на бок.
Маша часто вставала и пила воду. Что царь не удовлетворит просьб рабочих, она была уверена: невозможно ему удовлетворить, для этого нужно пойти войной против собственных помещиков и капиталистов, другими словами, произвести социальную революцию. Может он это сделать? Нет! Следовательно, петиция не будет удовлетворена, и это поможет русскому пролетариату перейти на новую ступень политического сознания. Русский народ должен понять: царь — враг ему.
И еще по одной причине Маше не спалось: она наконец разрешила для себя, казалось, неразрешимый вопрос.
В шесть утра в комнату постучали. Маша вскочила. Цацырин!
Пошла с ним по коридору. Было совсем темно. Провела ладонями по его лицу, взяла осторожно за голову и вдруг прижалась губами к его губам.
— Ты что… Маша! — прошептал Цацырин. — Ведь я…
— Что? Женат? Знаю. А вот что нас ждет сегодня, не знаю, и потому не хочу больше игру разыгрывать. Не она твоя жена, а я…
И заторопилась, чтобы он не стал говорить, противоречить, мучить:
— Может быть, ты спросишь: чем виновата Полина? Да ничем… Пусть уйдет — и все… Слышишь, Сергей, пусть уйдет… Я не прошу у тебя прощения. Я тоже ни в чем не виновата.
Она говорила в самое его лицо, обдавая дыханием, почти прикасаясь губами к его губам.
— Пойдем в комнату.
— Да, пойдем в комнату, — проговорил он наконец.
Он только что был в городе, — войск еще прибавилось, стоят на площадях, жгут костры.
— Пришли ко мне Добрынин и Годун, — рассказывал он тихим голосом, — Годун — тот с револьвером, а Добрынин просил достать ему. Я, говорит, солдат. Хоть и без руки, да солдат. Дал ему револьвер.
Окончил рассказ и не уходил. Кто действительно виноват: он или Маша? Или, быть может, Маша права: нет виноватых… А как же Полина?..
В шесть утра за заставой стали подыматься и надевать праздничные платья. Прибежала Тишина, спросила:
— Вы идете? А я боюсь… говорят, столько солдат!
— Я не боюсь, — сказал Михаил. — Дети пойдут впереди с иконами, неужели по детям будут стрелять?
— Митрофаниху видела. Будто бы Митрофанов вечером заходил к Белову и тот сказал: «Мы, жандармы, ни в чем вам препятствовать не будем. Идите как хотите…»
Снова пришел Цацырин, принес сумку с перевязочными средствами.
— На всякий случай, — сказал он, передавая ее Кате. — Эх, не так надо, дядя Миша! Разве ж так надо с нашим правительством? Вы к нему за правдой… Разве у него есть совесть?
Вышли в десятом часу утра. Митрофанов, председатель Невского отдела, шел впереди, за ним дети и старики с иконами и царскими портретами.
Бледное утро подымалось над трактом, над тысячами людей, шедших медленным, торжественным шагом.
Катя и Маша шли рядом, справа и слева Цацырин, Годун и Добрынин.
Казалось, ничего худого не могло произойти в это тихое январское утро. Действительно, женщины, дети… Царские портреты, иконы…
Но в молчании, с которым шли, в прислушивании к тому, что творилось вокруг, сквозила тревога.
Внезапно передние остановились. Задние, не понимая, в чем дело, стали напирать. Из уст в уста передавалось, что у Шлиссельбургского полицейского участка стоят солдаты и офицер уговаривает рабочих повернуть назад.
