Бесчисленное число раз проводили ее перед рядами, но никто не опознал ее.
— Не здешняя? — допрашивал полицейский офицер.
Катя молчала.
В тюрьму повели вечером. Падал мокрый снег. Было холодно, но ей было все равно. Вели ее посреди улицы, конвойные шли с факелами: боялись нападения революционеров.
В тюрьме неожиданно обошлись по-человечески. Надзиратель, принявший ее от полиции, сказал:
— Вы, говорят, два дня ничего не ели… Сейчас вам подадут чай.
Катя не поверила спокойному, участливому голосу. Но голос был искренний.
«Сейчас мне подадут чай!»
И чай действительно подали: два стакана с сахаром и большую французскую булку! Когда Катя сделала первый глоток, он обжег ее и вместе с тем принес невыразимое блаженство! Какое, оказывается, счастье — пить чай!
На душе стало спокойно. Она поступила опрометчиво, но разве могла она поступить иначе! Товарищ Антон, Маша… дорогие мои…
Провели через внутренний двор; кругом железные калитки, щелкают замки, в высоких корпусах светятся все окна, арестанты переговариваются громкими голосами, гулко звучат голоса в каменном мешке. Тут свои! Катя сразу почувствовала облегчение: кончилось одиночество, тут свои! Будь что будет! Она не боится ничего! Она примет все.
Камера небольшая, полукруглая. Окно. На подоконник можно встать! Узенькая кровать, фонарь на стене, лампа на столе, круглая железная печь у двери — ого, теплая! Полный комфорт, даже не ожидала.
Улеглась на койку, вытянулась.
Спала без снов и, когда проснулась, почувствовала, что отдохнула.
Ничего, Катя, ничего! Взобралась на подоконник. По двору прогуливаются цепочкой телеграфисты! Это те, которые в начале забастовки рубили телеграфные столбы, рвали и путали провода…
Вторично она в тюрьме, Но тогда все было по-детски невинно; в чем тогда могли ее обвинить? Окончила гимназию и живет в казарме — значит, сочувствует бунтовщикам. Вот и все обвинение.
Через несколько дней Катю отвели в контору: приехал полицеймейстер.
— Эта? — спросил следователь.
Полицеймейстер опознал Катю, и она опознала его. На всю жизнь запомнила она лицо с совиными глазами, с носом, тяжело нависшим над губами.
— Стреляла в вас трижды?
— Трижды!
«Разве я стреляла? — удивилась Катя. — Я же не успела выстрелить!»
Ночью она проснулась от стука в стене: тонко, отчетливо выстукивали слова.
— Не падай духом. Катя… Я уже начал соображать насчет побега… Бежал из той тюрьмы, убегу и из этой… Убежим, Катя, не падай духом!
— Епифанов, я не падаю духом… Откуда ты взял? Я даже счастлива; я поступила глупо, но честно… Меня, наверное, примут за эсерку…
Чтобы не было провокации, придумали пароль «Боже, царя храни!»
В течение трех дней Епифанов не отвечал на позывные. Перевели его в другой корпус или в другую тюрьму? Сразу стало одиноко. Наконец все разъяснилось.
Тюремщики решили разделаться с Епифановым без суда и для этого пустили среди уголовных слушок, что Епифанов — член рабочей дружины самозащиты и что он не столько бил полицейских, сколько ловил и расстреливал воров. Епифанову дали прогулку в одно время с уголовными. Те бросились на него и избили так, что он должен был умереть, — но Епифанов не умер, сейчас он в больнице и поправляется.
Проклятие провокаторам! Все остальные дни Катя жила тревогой за Епифанова: ведь когда он поправится, палачи снова натравят на него уголовных!
Но произошло то, чего никто не ожидал. В тюрьму сел главарь бандитского мира Павка Грузин; он увидел Епифанова, когда того переводили из больницы в камеру, и узнал его: тот самый человек, который однажды на юге вырвал Павку из рук полицейских!
— Кто тронет Епифанова, будет иметь дело со мной! — предупредил Грузин.
Павкины слова пронеслись по уголовным камерам и сделали Епифанова человеком, за благополучие которого отвечали теперь все уголовники.
«Господи, — думала Катя, — как все это удивительно!.. Епифанов! Дорогой мой Епифанов!..»
Она стояла на подоконнике, надзиратель со свинообразным лицом грозил ей кулаком и показывал на револьвер, висевший у него на боку:
— Я тебе постою! Скоро тебя повесят! Пяти дней не проживешь! Поняла? Будешь знать, как стрелять в нас!
Через пять дней? Глупости!..
Но вдруг поняла, что она в самом деле на пороге чего-то огромного, неохватимого, к чему революционер должен быть готов ежедневно, ежечасно.
И задумалась о жизни так, как не задумывалась никогда. Раньше все было некогда, горела на работе… то надо идти на кружок, то переписать прокламацию, то распространить листовку, то завязать связь.
Если через пять дней?!
Держали ее и Епифанова без прогулок, без бани. Страшно захотелось на воздух; легкий здоровый морозец, светит солнце, небо легкое, зимнее, голубое. «Что такое мир?» — подумала она с некоторым удивлением, потому что никак не могла в эту минуту совместить красоту мира и необходимость в этом мире борьбы и смерти. Загадка, которую тщетно в течение веков пыталось разрешить человечество и каждый человек в отдельности.
Толстой тоже не понимал этого и создал свой мир нравственного самоусовершенствования. На секунду она поняла его точку зрения, но сейчас же ушла дальше, в те реальные взаимоотношения с людьми и природой, признавая которые, только и можно было практически действовать.
Вспомнился Золотой Рог, когда на него смотреть с сопок, Амур, по которому они плыли на барже, и Корж плыл, и Горшенин, а потом все вместе с Антоном перебрались на маньчжурский берег.
Много было в жизни изумительного, но слаще всего было то чувство правды, которое жило в ней, ее решимость отдать все свои силы народу.
И когда она просмотрела свою жизнь, она успокоилась: через пять дней? Что ж, пусть через пять дней!
Вспомнилось письмо Горшени на, в котором тот описывал казнь Топорнина. Теперь Топорнин точно был здесь, рядом.
Очень хотелось увидеть Машу, отца, мать…
Водили на допросы. Лицо ее зажило, она смотрела широко раскрытыми глазами в лицо следователя и не отвечала на его вопросы.
С воли приходили известия… Реакция прилагала все усилия к тому, чтобы смирить революцию, а народ гигантскими шагами шел вперед, готовый вооруженной рукой отстоять свое право на человеческую жизнь.
И ее, Кати, не было там! Она переговаривалась с Епифановым; в ночной тиши удивительно приятно было услышать тихий стук, позывные «Боже, царя храни», потом обмен новостями, потом воспоминания, потом философствование… Епифанов оказался очень любознательным человеком.
— А нас с тобой нет там, Епифанов!..
— Я не теряю надежды на побег… Павка Грузин обещает, уголовные всё могут… Убежим, Катя… Помнишь, как ты увезла с колесухи Антона Егоровича?..
То, что жизнь на воле уходила вперед гигантскими шагами, а жизнь Кати уже не имела с той жизнью ничего общего, замкнулась в какой-то круг, вот это было обидно и тяжело.
Однажды утром Катя увидела в своей камере военного прокурора и защитника по назначению. Прокурор вошел легкими шагами, в тонких ботинках, с желтым портфелем, прижатым к пальто, и был очень
