офицер, боясь, что Логунов скажет: «Ну, ничего с вашей пушкой не поделать, вросла она у вас в землю…»
Тонкие колья гнулись, пушка, казалось, еще глубже ушла в грязь. Бородатый фейерверкер страшным голосом понукал коней. Кони рвались, приседали, но брали недружно, окончательно выбившись из сил.
— Ведь вот страна… не грязь, а железо, — говорил артиллерийский офицер с заискивающей улыбкой, видя, что на лице Логунова действительно появилось рассеянное выражение, вслед за которым он должен был сказать свое: «Ну, ничего не поделаешь».
— Вы пробовали откапывать? — спросил Логунов.
— Как же, откапывали… да бесполезно! Сейчас же засасывает.
Корж сидел на бугре рядом с Емельяновым. Оба они свернули цигарки, солнце пекло. Корж был мокр от грязи и пота. Емельянов был значительно чище и даже как будто совсем не устал. И тут Корж вспомнил, что возле пушки он и не видел Емельянова.
— Ты что же, Емеля, мало пособлял? — спросил он.
Емельянов ответил не сразу.
— Базар около ей устроили. Так разве вытащишь?
— А как же вытаскивать?
— Вытащить можно.
— Так поди и вытащи.
— Вытащу, если не будете мешать.
Корж внимательно посмотрел на него:
— Пойти и доложить поручику, что ты берешься вытащить?
— И не такое еще вытаскивал.
— Доложить, что ли? — испытывая, спросил Корж.
— Доложи.
Корж встал, но идти медлил, ожидая, что Емельянов крикнет: «Постой, куда ты, тебе и сказать нельзя, сразу уж и пошел!» Но Емельянов молчал, и тогда Корж спустился с бугра и остановился около Логунова с рукой, поднятой к бескозырке.
— Ваше благородие, Емельянов говорит, что пушку можно поднять, а как поднять — знает он.
— Так чего же он не подымает? Пусть подымет.
Корж заторопился к пушке, крича:
— Емельянов, иди… его благородие велят!..
Артиллерийский офицер с сомнением посмотрел на высокого солдата, который медленно направился к пушке. Шел он широким шагом, ступая не в чужой след, как это делали все, а прямо по целине.
Солдаты у пушки расступились.
Емельянов обошел пушку со всех сторон, точно видел ее впервые. Потрогал колесо, ударил ногой по лафету.
Артиллерийскому офицеру все это показалось несерьезным. Что может придумать этот солдат?
— Надо ехать за ломами, — сказал он Логунову. — А куда ехать? В Шалиньпу нет ни одного.
Емельянов подошел к лошадям. Они стояли, понурив голову.
— А ну, отойди, — попросил Емельянов бородатого фейерверкера.
— Вот оказия: командует! — проговорил Куртеев, с удивлением смотря на Емельянова, у которого точно пропали его угловатость и неловкость.
Емельянов не обратил внимания на слова взводного. Он огладил коней широкой ладонью, похлопал по мордам, осмотрел упряжь, приговаривая:
— А ну, стой! А ну, не мотай! Да стой, говорят тебе!
И опять поправлял упряжь, и опять оглаживал и похлопывал. Кони поводили ушами и следили за ним глазами.
— Хорошие кони, — сказал он. — Такие две пушки вытянут. Но с конями, между прочим, требуется конскую душу знать.
«А ведь, пожалуй, вытащит», — подумал Логунов, с интересом следя за Емельяновым, этим не способным ни к чему солдатом.
Емельянов расстегнул ремень, повесил его на шею и сказал негромко бородатому фейерверкеру:
— На коня не садись, возьми повод и зови коней полегоньку, а вы… под второе колесо, — указал он солдатам.
Сам он положил руку на правое, глубоко провалившееся.
— Чудак человек, — усмехнулся Куртеев, — да что, этого не делали, что ли?
— Ну-ну, Куртеев! — крикнул Логунов. — Не мешай, пусть распоряжается.
Шесть солдат подошли к левому колесу, двенадцать рук ухватилось за спицы и шину.
— Но, но! — выкликал Емельянов однотонным, негромким голосом. — Но, но…
Лошади переступили ногами, фейерверкер зачмокал, Емельянов присел и подставил плечо под колесо.
— С ума, видать, сошел, — пробормотал Куртеев.
— Но, но! — повысил голое Емельянов.
Он широко расставил ноги и уперся плечом в колесо. Несколько секунд ноги его скользили, потом окаменели.
— Но, н-но! — натужно крикнул Емельянов.
Кони тянули, почти присев на задние ноги. Вдруг правое колесо дрогнуло, и пушка слегка выпрямилась.
— Под правое, под правое! — не своим голосом заорал артиллерийский офицер, бросаясь к пушке. — Помогите ему!
Пушка выпрямлялась все более и более. Четверо солдат подбежали к правому колесу, у которого дугой согнулся Емельянов.
— Не трожь! — бросил он.
Темное, загорелое лицо его стало медным. Он не двигался, но в этой неподвижности чувствовалось чудовищное напряжение.
Зрители обступили его плотным кольцом.
— Нет, не одолеть!
— Не говори под руку! Видишь, идет.
— Идет, да не выйдет. Она ведь вросши…
— Тише!
«Надорвется», — подумал Логунов.
Но в эту минуту колесо вырвалось, пушка тронулась; под колеса бросали колья, кони приседали; фейерверкер, выпучив глаза, тянул за поводья, пушку подталкивали, она въезжала на бугор.
— Черт знает что, — проговорил Логунов. — Ведь поднял!
Пушка стояла уже на дороге, на сухом, твердом бугре. Артиллерийский офицер, непрестанно повторяя «спасибо», угощал Емельянова водкой из своей фляги.
Потом он долго махал фуражкой вслед уходившему с полуротой поручику. Логунов шел, донельзя удивленным Емельяновым. «Смотри пожалуйста», — думал он.
Узкую дорогу сплошь забили отступающие войска, Строевые части нагоняли медленно тащившиеся обозы и обходили их по колени в грязи. Грязь была желтая, липкая, смертная, отнимавшая у человека все силы…
Грязь, чудовищная жара, солдатская выкладка, тяжелые сапоги, винтовка…
В грязи валялись сломанные колеса, передки, оглобли, разбитые, вернее, разорванные на части повозки.
Логунов шагал, как и все, грязный, мокрый. Длинный марш сменялся коротким отдыхом в деревне или на склоне сопки, Логунова вместе с другими офицерами вызывали к Свистунову. «Опять будем рыть окопы», — говорил Свистунов. Окопы рыли, и через день разгорался бой. Правда, не жестокий, не похожий
