— Да, хочу!
— Я не заболею никогда, потому что не хочу заболеть. В болезнях такого рода важнее всего готовность человека заболеть. Вот вам пример: вчера, как вы знаете, в китайской деревушке я встретил китайца с японкой. Я, солдат, не любитель женщин, должен был сознаться: она прекрасна. У нее была ко мне маленькая нежная просьба: отнести на японскую почту два письма. Одно адресовано в Токио, другое в армию. Если б я смотрел на женщин так, как учите вы, я забыл бы обо всем и взял бы у нее письма.
— Вы подлинный рыцарь. Вы не взяли писем и спокойно отправились в путь.
— Да, спокойно. Нельзя волновать душу обаянием женщины. Хотя меня тронула одна подробность: женщину уводили в места, еще занятые русскими, а к ее вещам был привязан зонтик… сделанный из японского флага.
— Это смело, — согласился Юдзо, испытав на мгновение тяжелое чувство. Какая-то совсем невозможная мысль, совсем невозможная тревога коснулась его.
«Какое несчастье, — думал Маэяма, — таков сын Футаки!» Но, несмотря на то что он думал «какое несчастье» и полон был возмущения и печали, чувство дружбы и приязни к Юдзо не только не погасало, но росло.
Оно зависело, должно быть, от того очарования, которое исходило от лейтенанта. В чем оно заключалось? В теплоте души, в тревоге души? «Да, в последней», — сказал себе Маэяма.
— Юдзо-сан, — мягко проговорил он, — послушайте меня… Неужели вы никогда об этом не думали или почему-то забыли? Ваши величайшие открытия — свобода, любовь, — что они могут предложить человеку? Хорошую прогулку по берегу моря или реки, красивое дерево, снежную вершину горы, стихотворение, молодую женщину, дом, детей… Но все это хорошо только тогда, когда есть победа! Мы, японцы, усовершенствовали науку войны, мы изучили поле битвы как никто. Исследование мы сделали основанием победы и украсили ее блестящими подвигами и безмолвными жертвами. Как была одержана победа под Вафаньфоу? Наступила минута, когда мы думали, что на нас обрушивается вся армия Куропаткина! Уже отдан был приказ готовить суда для принятия отступающих войск. Тогда полковник Каваяма, живший во Владивостоке как часовщик, сказал нашему отцу, своему старому другу: «Настал мой час!» Он проник в расположение русских и узнал, что перед нами не армия, которая могла тут же решить судьбу кампании, а всего только корпус. Каваяма отправился во второй раз к русским и погиб. Но он спас для нас победу. Европейская наука войны — это быстрые и шумные набеги эскадронов, громкие подвиги, веселые пиры. Наша наука — розыск одиночки. Отваге отчаянного рубаки мы предпочитаем самоотверженность героя, то ползущего среди кустарника, то таящегося в тине болота, то в рубище китайского погонщика плетущегося по дороге за ослом. Потому что для нас важна душа. Япония — страна души. Если б Каваяма предпочел вашу свободу и женскую любовь — ваши величайшие открытия, — какое величайшее несчастье постигло бы Японию! Ваш отец проник в самую сущность японской души, и она открылась ему как душа нежности и войны, как суровая душа воина, трепещущая при виде лепестка, как красота жертвы, по сравнению с которой все остальное — бледная тень. Когда, до знакомства с вами, я думал о вас, я всегда представлял вас в свете вашего отца. Иногда мне кажется, вы шутите со мной.
Юдзо молчал. Маэяма не спускал с него глаз. Юдзо усмехнулся, достал сигарету и закурил.
— Я не шучу, Кендзо-сан, настало время, когда на мир нужно смотреть трезвыми глазами.
13
Обычно Сёконсай празднуется в Токио в храме Сёконся, но ввиду чрезвычайных обстоятельств войны важный обряд совершали и среди войск Действующей армии.
Ниси выстроил свою дивизию против холма. На вершине его, окруженная соснами и дубами, стояла кумирня. Монахи и священники давно забросили ее, и только путешественники любили, проходя мимо, подняться на холм и повесить на ветку дуба или сосны в жертву богам пестрый лоскут.
Для праздника солдаты раскинули рядом с кумирней шатер — полевой храм. На задней его стене, покрытое завесой, висело зеркало, знаменовавшее прародительницу народа Аматерасу-но Ками.
Подошли священники, синтоистские и буддистские.
Юдзо стоял с ротой. Маэяму он заметил в группе офицеров около своего отца. После разговора с Маэямой и вспыхнувшего неясного чувства тревоги ему хотелось написать в Японию письмо. Фразы письма уже звучали в нем: «Вчера целую ночь я слушал пение цикад, но я не понимал его, потому что тебя не было со мной. Я сидел на берегу ручья, смотрел в его воды и не понимал, что такое ручей… Но когда я вместе с тобой увижу его, я пойму всё…» И еще много подобного хотелось ему написать, и эти слова казались ему сейчас более важными, чем праздник.
Пронесли главную жертву: большого сушеного лосося с собственным хвостом во рту. Лосось — символ родных морей, символ той земли, которую большинство душ героев покинуло в молодости.
За лососем солдаты несли корзины пирожков, сластей, цветов и живых кур. Когда приношения разместили у алтаря, вышел священник и простер руки над батальонами. Впрочем, больше всего он простирал их в направлении генералов Куроки и Ниси, стоявших рядом.
Этим жестом священник физически открывал душу каждого присутствующего, и теперь она могла общаться с душами своих родственников и предков.
Все стояли в глубоком молчании, стараясь ни о чем не думать, Первую мысль, первое появившееся желание обычно приписывали прилетевшей душе.
Юдзо тоже застыл. Несколько минут он слышал только шум ветра. Первое, что возникло в нем после минуты пустоты, было воспоминание о митинге в парке Чибия. Он вспомнил зонтик с японским солнцем в центре и женщину, взглянувшую на него из-под зонтика. Он так ярко, так отчетливо увидел Ханако, что испытал счастье.
«Что ж, — иронически и как бы споря с Маэямой, подумал Юдзо, — наверное, тоскует один из моих предков, не испытавший женской любви. Бедный, он хочет, чтобы я насладился любовью, потому что, соприкасаясь со мной, он и сам познает ее».
Общее волнение прошло по рядам: уже все ощутили свои первые мысли и свои первые желания.
Для возложения жертв на алтарь делегации двинулись в том порядке, в каком отличились роты в боях и походах.
Пирожки, плоды и куры заполнили обширный алтарь, и вскоре их опускали прямо на землю.
Дарящие воздевали руки, прося души принять то, что им жертвуют, и всласть утешаться землей, которая все-таки хороша для человеческого сердца.
Потом настал кульминационный момент праздника: медленным шагом с большой сосновой веткой в руках выступил вперед генерал Ниси. Тонким певучим голосом обратился он к душам. Теперь уже он, генерал и начальник дивизии, просил их принять подношения. Затем генерал приблизился к алтарю и возложил на него ветку как символ бессмертия.
В ту же минуту из-за алтаря показался главный буддийский священник и моралист Тояма. Опустив голову, точно задумавшись, что он делал всегда перед началом проповеди, Тояма подошел к рядам солдат, приподнял руки, откинул рукава рясы и заговорил.
Голос у него был негромкий, но он умел им пользоваться, и его слышали хорошо.
— Место нашей смерти предназначено нам судьбой, — сказал Тояма и замолчал, давая время слушателям уяснить себе эту истину. Юдзо подумал: «Что ж, пожалуй, он прав».
— Следовательно, — продолжал священник, — всякое место равно опасно для нас и равно безопасно. Великий смысл в том, что место нашей смерти не указано нам, хотя и отмечено в нашей судьбе. Поэтому каждый может идти в бой так же смело, как ложиться спать в постель.
Солдаты слушали внимательно. Эту истину знали все, но важно, когда ее напоминал человек, которому можно верить безусловно.
Тояма говорил по этому поводу много, и под конец присутствующие уверились, что им не угрожает смерть в ближайших боях. Совсем, совсем другое место отмечено для них судьбой.
Затем священник перешел к морали. Он предупредил, что нужно бороться с одними желаниями и
