Где были вы с Риммой? Не знаю, где была Римма, думал Антон, а я был в панике. В раздрае я был, вот где. И усмехнулся. Кажется, даже получилась хохмочка, а?
Придумывание каламбуров и острот никогда не было у Антона сильным местом. Но факт остаётся фактом. Когда Антон узнал, что умер Воронов, первое чувство было — паника. Ужас.
Что же, теперь путь свободен?! Восторг! Но Витька… А что будет с Ларкой?..
На похоронах она была, как стеклянная. Из матового стекла. Неподвижная и прозрачная. Лицо без цвета, волосы без цвета, глаза без цвета. И даже не плакала. И Антон не посмел подойти — у него было безумное чувство, что если он дотронется до Ларисы, она разобьётся вдребезги.
Мать её увела, мать. Мать у неё мягкая, мягкая, как ватная кукла на чайник — самое то для стекла, думал Антон в каком-то мутном полубреду. А у Воронова лицо было такое же стеклянное. Неподвижное и прозрачное. И они были очень похожи — Воронов в гробу и Ларка у гроба. И одинаково не похожи на себя… при жизни…
И что теперь — радоваться, что Витьки больше нет? И что никто уже никогда не скажет: «Лагин, не дрыгай рядом с Ларкой лапками»? А что скажет Ларка?
Антон ей звонил. Он ей звонил постоянно, но никак не мог заставить себя не то что зайти, а даже поговорить по телефону дольше пяти минут. Лариса снимала трубку — и голос у неё был бесцветный и мёртвый. Или бесцветный и пьяный. И она говорила с тяжёлым вздохом: «А, это ты, Тошечка…» — будто надеялась, что это Воронов ей позвонил, и страшно разочаровалась. И у Антона язык присыхал к небу, и слова куда-то терялись, и сердце замерзало от любви и жалости, но говорить он не мог. И Лариса выдыхала: «Ну ладно, пока», и вешала трубку.
И Антон сидел у телефона и вспоминал десятый класс, квадраты синего и жёлтого линолеума на полу в коридоре и Ларису, стоящую у окна, прислонившись к раме. С прядью золотистого льна, выбившейся из простенькой причёски — волосы забраны в хвост, закручены чёрной бархоткой. Поднимает глаза от книжки. «Ну что тебе?» — но пойти в кино сразу не отказывается. «Я позвоню».
Антон задыхается от надежды. Антон идёт домой, как по облаку и думает о её ногах, гладких, длинных и сильных, с вечными пластырями на пальцах — ногах балерины. О самых восхитительных ногах на свете. О том, каковы они должны быть на ощупь — этот пружинистый металл под горячим атласом кожи… О том…
И совершенно ничего не видит вокруг, пока его не окликают: «Лагин!»
Чёртов Воронов — бледная хамская рожа размалёвана чёрной тушью, чёлка на глазах выкрашена в красный цвет, виски — в белый. Чёрная кожа куртки — в значках и заклёпках, джинсы выцветшие и драные, ботинки спереди подбиты сталью. На плече сидит толстая белая крыса, и на голове у крысы шерсть выкрашена зелёнкой.
«Лагин, жвачку хочешь?»
«Не хочу», — а что ещё ответишь? Весь его вид — сплошное насмешливое превосходство. И смотреть на него тяжело.
«Ну как хочешь. Я же тебя не заставляю, — вынимает пластик жвачки, крутит между пальцами, даёт обнюхать крысе. — Лагин, а знаешь, что?»
«Что?»
«Не дрыгай рядом с Ларкой лапками, старина. Нам это не нравится».
«Нам — это тебе и Ларисе, что ли?»
«Не-а… Нам — это Ворону Первому… Ну — дык?»
Антон выходит из себя, но все слова куда-то исчезают и не спешат появиться.
«Чего это я должен у тебя разрешения спрашивать?» — выдавливает он кое-как, через силу.
Воронов широко улыбается и кивает. И разворачивает жвачку. И уже жуя, говорит:
«Красивая куртка, Лагин… Слушай, а ты знаешь дуэльный кодекс?»
«Что?!»
«Если я тебя вызову… на дуэль? С трёх… нет, смертельные условия… С пяти шагов? Плеваться на поражение? Ты как — дык?»
Антон сам чувствует, как меняется в лице.
«А не пошёл бы ты…»
Ворон презрительно смеётся, сплёвывает жвачку ему под ноги.
«Какашка ты розовая, Тошечка. А если б я стреляться предложил?»
Разворачивается и уходит. Не торопясь, снимает крысу с плеча, может быть, суёт за пазуху. Антон стоит, как уже оплёванный, и знает, что Лариса позвонит и скажет: «Я сегодня не могу. У Ворона тут сейшн…»
И Антон думает, что сегодня они будут шляться по улицам всю ночь — этот панк с размалёванной мордой и серьгой в ухе и самая лучшая девушка на свете. И что Воронов, чтоб он сдох, наверняка знает, каково прикасаться к её ногам. И может быть даже…
И вот он сдох.
И Римма — чудная, чудная тётка! Когда Антон позвонил Ларисе, чтобы рассказать про медиума, она болтала с ним целых полчаса и даже один раз рассмеялась. И он к ней уже три раза, заходил, сама ведь звала. И вот сегодня он напросился и она разрешила, хотя это против их общих правил. Даже, можно сказать, хотела, чтобы он пришёл.
Чтобы поговорить о Вороне. А потом выставила.
Антон плёлся по грязному тротуару к дому Риммы, не обходя луж и комков раскисшего в слякоть снега. Воронов, живой или мёртвый, стоял у него на дороге, по-прежнему стоял у него на дороге.
Римма тушила капусту. Капустный запах стоял не только в квартире, но и в подъезде — Антон учуял его ещё на лестнице. Дверь открыл Жорочка.
Жорочку Антон по непонятной причине недолюбливал. Мерещилось в нём нечто неприятное, хотя был Риммин сын существом очень добрым и кротким, и никогда не повышал голос, и всегда улыбался. Скорее всего, причина такого непонятного неприятия была в том, что Жорочка всё время находился поблизости и либо говорил о вещах, даже для Антона до тоски заумных, либо просто пожирал глазами. Почему-то не нравилось Антону, когда Жорочка на него пристально смотрел. Вот и сегодня — Антон пришёл поговорить с Риммой, а Жорочка притащился на кухню, уселся в углу на табурет и уставился на него, как на экран телевизора. Будто на Антоновом лице детектив показывали.
Но приходилось мириться. Что тут сделаешь?
А Римма, повязанная фартуком в голубую клетку поверх малинового бархатного платья, задумчиво созерцала капусту в глубокой сковороде с антипригарным покрытием и говорила:
— Я, конечно, могла бы предложить тебе приворот, Антоша. Но ты сам должен понять — это всё-таки нарушение естественного порядка вещей, попытка исправить карму. А к чему ведут такие вещи, очень тяжело предсказать. Тем более, если речь идёт о такой женщине.
— Да я и не думал, — заикнулся Антон. Римма хмыкнула.
— Знаешь, милый, я же не без глаз. Я прекрасно вижу, что эта девица тебе не безразлична — и не вполне естественно. Ты подумай, — продолжала она, помешав капусту лопаточкой, отчего запах усилился, — ну что общего между тобой и этой особой, курящей, пьющей, циничной, холодной и себялюбивой? Я просто удивляюсь, как она сумела не начать колоться вместе с этим своим гопником, который на тонком уровне превратился в настоящую тварь.
— Да он был не гопник, — попытался возразить Антон. Римма закатила глаза.
— Послушай меня, Антоша, я тебе в матери гожусь. У тебя есть талант, но ты предпочитаешь не видеть то, что для всех кругом очевидно. Она тебя использует, и использует именно для всей этой мерзости. Ты веришь, что она общалась с этим духом?
Антон пожал плечами.
— Он воздействует на неё, — Римма посыпала капусту чем-то серым и остро пахнущим из баночки в горошек. — Девица уже просто кукла для чёрных сущностей, её душа выгорела… а тобой она питается. Сосёт энергию. Причём это так давно началось, что ты уже привык. Ты от неё зависим, Антоша. С этим пора кончать.
Антон машинально покачал головой.
