имени). Были еще два американца (один — беспутный отпрыск почтенного и состоятельного семейства, докатившийся до парусиновых брюк и месячного жалованья); немец, юноша-англичанин Бен, работавший вместе со мной на крюйс-марса-рее и для своих лет хорошо знавший матросское ремесло, и, наконец, двое мальчишек из Бостона, только что вышедших из паблик-скул. Иногда вахте правого борта помогал плотник, старый морской волк, швед от рождения; он считался лучшим рулевым на судне. Такова была, кроме темнокожих кока и стюарда, а также капитана и трех его помощников, наша команда.
На второй день после выхода ветер зашел по носу, и нам пришлось лавировать, продвигаясь вдоль побережья, а я имел случай познакомиться, как все организовано на судне. Вместо того чтобы всем вместе бегать по палубе с места на место, туда, где надо было работать со снастями, каждый имел свой постоянный пост. Тут действовали настоящие законы при выполнении поворотов. Старший помощник командовал на баке и отвечал за передние паруса и вообще за носовую часть судна. Там же в числе других работали двое лучших матросов — парусный мастер и француз Джон. Третий помощник командовал грот- мачтой и вместе с плотником и еще одним матросом управлялся с грота-галсами и булинями. Кок стоял на фока-шкотах, а стюард — на грота-шкотах. Второй помощник ведал бизань-мачтой, а также отдавал подветренные фока- и грота-брасы. Я стоял у наветренных крюйсель-брасов, три других матроса — у подветренных, юнга — на бизань-шкоте и оттяжке, а еще один матрос и юнга — на грот-марса-брасах, брам- и бом-брам-брасах. Все остальные выбирали грота-брасы. Каждый человек знал свое место и должен был находиться там, когда командовали «к повороту». Любая снасть отдавалась и выбиралась строго по команде, а после выполнения поворота все концы тщательно крепились и аккуратно койлались.
Как только матросы занимали свои места, капитан, стоявший на юте с наветренного борта, бывало, делает знак рулевому и кричит:
— Руль на ветер!
— Руль на ветер! — повторяет старший помощник с полубака, и в этот момент раздергиваются шкоты передних парусов.
— Галсы и шкоты раздернуть! — командует капитан.
— Галсы и шкоты! — передается вперед, и сразу же отдают фока-галс и грота-шкот.
Теперь надо обтянуть все втугую для поворота. Наветренные крюйсель-брасы и подветренные грота-брасы «кладутся» на кофель-нагели и готовы к отдаче, а брасы противоположного борта обтянуты втугую.
— Пошел грота-брасы! — командует капитан.
Отдаются брасы, и если момент выбран правильно, реи разворачиваются со скоростью волчка. Но стоит капитану опоздать или, наоборот, поторопиться, происходит такое... это все равно что выдирать зуб...
Последние сутки мы непрестанно лавировали, то приближаясь к берегу, то удаляясь от него, оставаясь на каждом галсе по четыре часа, и я до мельчайших подробностей изучил, как работают с парусами на этом судне. Для того чтобы перебрасопить нижние реи, превосходившие по длине пятьдесят футов, здесь требовалось столько же людей, сколько и на «Пилигриме», где реи чуть ли не вдвое короче. Дело в том, что все зависит от того, как проведены брасы, а также от состояния блоков. Недаром капитан «Аякучо» Вильсон, который впоследствии был у нас в одном рейсе пассажиром, говорил, что для управления нашим судном нужно на два матроса меньше, чем на его бриге. Эта легкость в управлении судном явилась следствием рачительности и искусства капитана Фокона. Он заново сделал проводку почти всего бегучего такелажа, снял ненужные блоки, заменив везде, где только можно, двушкивные одношкивными, использовав блоки лопарей, а тали основал в соответствии с законами механики.
С того момента, когда отдан якорь, капитан уже не следит за работой матросов — главным лицом на судне становится старший помощник. Голосом, подобным рыку молодого льва, он выкрикивает команды, заставляя людей чуть ли не летать по воздуху. На «Элерте» старший помощник являл собой полную противоположность флегматичному коллеге с «Пилигрима» и хотя как человек, пожалуй, не мог претендовать на большее уважение матросов, но как распорядитель работ был несравненно выше его. И полная перемена в поведении капитана Томпсона после того, как он принял судно, несомненно, объяснялась именно этим обстоятельством. Если у старшего помощника недостает характера, дисциплина в команде расшатывается, все делается не так, и капитан начинает вмешиваться в его дела. Тогда отношения между ними портятся, команда старается воспользоваться этим, и в результате все недовольны. Однако мистер Браун (старший помощник на «Элерте») не нуждался в советах, успевал всюду и его, скорее, надо было удерживать от актов превышения власти, чем побуждать к более энергичным действиям. Теперь капитан Томпсон давал указания своему старшему помощнику, оставшись с ним с глазу на глаз, и его персона редко появлялась на палубе, за исключением тех случаев, когда приходилось становиться на якорь или сниматься с якоря, ложиться на другой галс, брать рифы на марселях и вообще выполнять авральные работы. Так оно и должно быть на любом судне, и пока этот порядок не нарушается и на юте доброе согласие, все идет хорошо.
После уборки парусов положено спускать бом-брам-реи. Англичанин и я опускали грот-бом-брам-рей, который был больше грот-брам-рея на «Пилигриме». Два других матроса работали на фоке, а на бизани — один юнга. В калифорнийских водах мы неизменно придерживались такого порядка и при входе и выходе из порта всегда спускали и поднимали бом-брам-реи. Как только эти реи сняты и опущены, грот-бом-брам- рей укладывается по правому, а фор- и крюйс-бом-брам-реи — по левому борту. После того как все приведено в должное состояние, сразу закладывают тали и спускают на воду баркас и восьмерку. Затем вываливают за борт выстрелы и под ними ставят на бакштовах шлюпки, как это положено делать в гавани. После завтрака с люков сняли крышки, и мы приготовились принимать шкуры с «Пилигрима». Шлюпки сновали между судами весь день, пока шкуры не были полностью перевезены. В нашем трюме они не производили сколько-нибудь внушительного впечатления, хотя «Пилигрим» под их тяжестью сидел в воде чрезмерно глубоко. Перегрузка шкур решала вопрос о дальнейшей судьбе обоих судов, что было у нас в продолжение некоторого времени предметом всяческих домыслов. На следующее утро «Пилигрим» должен был сняться на Сан-Франциско. После того как мы кончили работу и до наступления ночи очистили палубу, ко мне пришел мой приятель Стимсон и провел со мной час в нашем твиндеке. На «Пилигриме» все завидовали тому, что я попал на это судно, и, по всей видимости, считали, что я сумел раньше них «выйти на ветер» и теперь первым вернусь домой. Стимсон также твердо решил перейти на «Элерт», он был готов умолять капитана и даже заплатить за место, поменявшись с каким-нибудь матросом. Оставаться на побережье еще на год означало бы оказаться совершенным ослом. Около семи часов к нам в кубрик
