Два года на палубе

Гаррис сотни раз сам бывал в таких переделках, но при тогдашнем его состоянии этот случай укрепил в нем решимость никогда больше не прикасаться к спиртному. Он не подписывал обязательств и не давал зарока, а надеялся только на свою силу воли. Самым главным для него было обсудить все с самим собой, потом созревало решение, и дело было сделано. С тех пор, а это случилось три года назад и до начала нашего знакомства, он не брал в рот ничего крепче сидра или кофе. Матросам даже в голову не приходило соблазнять Тома стаканчиком — это было равносильно обхаживанию судового компаса. Он сделался трезвенником на всю жизнь и мог бы занимать теперь на судне любую должность, при том что на берегу многие люди высокого звания гораздо ниже его по своим достоинствам.

Он умел управлять судном по всем правилам мореходной науки, мог объяснить, как и для чего применяется каждая снасть. Долгий опыт и острая наблюдательность позволили ему досконально узнать все средства и способы борьбы с опасностью в море, и я неизмеримо обязан ему тем, что он с величайшей охотой открывал для меня свои неистощимые запасы сведений. Его рассказам о тиранстве и невзгодах, заставлявших людей становиться пиратами, о невероятном невежестве капитанов и помощников, об ужасающе жестоком обращении с больными, неуважении к покойникам и умирающим, равно как о тайном и явном мошенничестве судовладельцев, капитанов и их помощников, обмане матросов, я не мог не поверить, поскольку это исходило из уст человека, для которого любое преувеличение фактов было равносильно лжи. Вспоминаю, например, рассказ об одном капитане, слышанный мной и раньше, который, когда ему нужно было передать какой-нибудь предмет из рук в руки матросу, швырял этот предмет на палубу и пинал ногой, а также о другом капитане с большими связями в Бостоне, который буквально загнал в гроб молодого матроса во время рейса на Суматру. Он заставил его, заболевшего лихорадкой, выполнять все самые тяжелые работы и спать в закрытом наглухо кормовом кубрике. (Впоследствии этот капитан умер в тех же краях от той же лихорадки.)

Если сложить вместе все то, что я узнал от Гарриса о морском деле и матросском бытии, о мудрости человека и его природе, как они проявляются в незнакомых для меня обстоятельствах, что также совершенно неизвестно большинству людей, то смело могу утверждать, что не променял бы те часы, проведенные на вахте с этим человеком, на целые сутки ученых бесед и умственных упражнений в самом лучшем обществе.

Глава XXIV Снова Сан-Диего

Воскресенье, 11 октября. Снялись с якоря и прошли в виду Сан-Педро, но, к нашей великой радости, не заходили туда, а направились прямо в Сан-Диего, куда прибыли в

четверг, 15 октября. Застали здесь итальянское судно «Роса», которое видело «Пилигрим» в Сан-Франциско. Как всегда, в Сан-Диего все было спокойно. Мы выгрузили шкуры, копыта и жир и приготовились снова сняться в следующее воскресенье. Я съездил на берег в свою прежнюю резиденцию и нашел, что складская команда продолжает работать с той же размеренностью. Уже после захода солнца я провел час или два около печи и покурил со своими старыми приятелями-канаками, которые от души обрадовались моему появлению. Я был немало опечален, узнав о гибели моего бедного пса Браво. Он совершенно внезапно заболел и издох на другой день после того, как я ушел в море на «Элерте».

Наш выход в море и на этот раз был приурочен к воскресенью, и мы снялись при крепком ветре, который напомнил нам, что сейчас уже конец осени и надо готовиться к норд-остам. Мы шли в лавировку под зарифленными марселями против сильного ветра и так до самого Сан-Хуана, где стали на якорь в трех милях от берега, заведя якорные канаты дуплинем, как и в прошлом году. Во время рейса до Сан-Диего у нас на борту был один старый капитан, который, женившись на местной женщине, обосновался в Калифорнии и не плавал уже лет пятнадцать. Его поразили перемены и усовершенствования на судах, но еще больше то, как мы несли паруса. Он был немного испуган и сказал, что непременно взял бы рифы на марселях, тогда как мы шли под всеми брамселями. Лавировка судна привела его в восхищение и он заявил, что оно выходит на ветер, как при верповании.

Вторник, 20 октября. Завершив все приготовления, мы высадили на берег агента, и он отправился в миссию, чтобы поторопить с доставкой шкур к следующему утру. Нам было строжайше приказано следить за малейшими признаками зюйд-оста, поскольку неторопливые, низкие облака выглядели весьма угрожающе. Однако ночь прошла спокойно, и рано утром мы спустили на воду баркас, восьмерку, кормовые шлюпки и отправились на берег за шкурами. Итак, мы снова оказались в этом романтическом уголке — та же отвесная, вдвое выше наших мачт скала, на вершину которой взбирается извилистая тропинка. Там, над самой пропастью, и были свалены шкуры. А внизу — все тот же песчаный берег, на который обрушивал свой мощный прибой Тихий океан. Меня, как единственного из команды, кто уже бывал здесь, послали наверх пересчитать шкуры и сбросить их со скалы. Снова, как и полгода назад, я швырял шкуры вниз, наблюдая, как они, переворачиваясь в воздухе и ударяясь о камни, летят в пропасть, а люди, которые казались с такой высоты карликами, бегали взад и вперед по песку и перетаскивали их в шлюпки. Два или три раза шлюпки уходили с полным грузом, но наконец все было сброшено. Нас задержали еще штук двадцать шкур, зацепившихся за выступы скал — мы не могли сбить их никакими метательными орудиями, поскольку склон был совершенно отвесным. Шкуры в Бостоне ценятся по двенадцать с половиной центов за фунт, и, поскольку капитан получает один процент комиссионных, он не желал терять ни одной штуки и поэтому послал на судно за парой брам-лисель-фалов и предложил кому- нибудь из нас спуститься за «товаром». Старые матросы кивали на молодежь, более сноровистую и легкую на подъем, а последние возражали — мол в таком деле нужны физическая сила и опытность. При виде сих затруднений я счел себя золотой серединой и решил взяться за это дело, выбрав одного матроса, чтобы тот помогал мне, и полез наверх.

Там мы нашли крепко вбитый в землю кол, который, по всей видимости, мог выдержать мой вес. За этот кол закрепили один конец фала, а всю бухту сбросили вниз с кручи. Другой конец фала достиг как раз небольшой площадки на склоне, откуда было нетрудно спуститься к самому берегу. На мне была обычная для лета матросская одежда — рубашка, штаны и шляпа, — так что не было надобности раздеваться, и я, ухватившись обеими руками за фал, начал спускаться, то обхватывая фал ногами, то отталкиваясь от скалы и рукой, и ногой. Таким манером я добрался до того места, где застряли шкуры. Держась за фал, я вскарабкался на полку скалы и при помощи ног и свободной руки сумел столкнуть вниз все шкуры, после чего продолжал спуск. Я уже не увидел ничего внизу, кроме моря и утесов, да нескольких чаек, которые парили в воздухе. Спустился я благополучно, хотя вымазался изрядно, но за все мои старания услышал только: «Ну и дурак же ты — рисковать жизнью ради дюжины проклятых шкур!» Пока мы носили груз к шлюпке, я увидел то, на что не имел времени обратить внимание при спуске: с моря ползли тяжелые черные тучи, прибой накатывал на песок все сильнее, словом, я заметил все признаки приближающегося зюйд-оста. Капитан подгонял нас. Мы перекидали шкуры в шлюпки и, не без труда преодолев прибой (приходилось стоять почти по грудь в воде), навалились на весла. Наш вельбот буксировал восьмерку, а другая шлюпка с шестью гребцами тянула за собой баркас. Судно стояло в трех милях, уже пританцовывая на якорях, и чем дальше мы гребли, тем крупнее становилась волна. Несколько раз нашу шлюпку ставило почти вертикально. На восьмерке лопнул буксир, и баркас с минуты на минуту могло залить. Наконец наполовину затопленные шлюпки подошли к борту, и началось самое трудное — разгрузка в штормовом море, когда кидает так, что почти невозможно держаться на ногах, а шлюпку то и дело подбрасывает до самого планширя. С величайшим трудом мы переправили все шкуры на судно и уложили в трюм, после чего завели рей- и штаг-тали и подняли баркас с восьмеркой, а затем и кормовые шлюпки. Потом мы принялись выхаживать якорный канат. Сняться в такую погоду — дело нешуточное, но мы не собирались возвращаться снова в этот порт, и капитан никак не хотел оставлять тут свой якорь. Нос судна исчезал в волнах, вода бурными потоками врывалась через клюзы, а канат дергал с такой силой, что казалось вот-вот сорвет барабан шпиля.

— Панер, сэр! — закричал старший помощник.

— А ну, ребята, ставить марсели, да поживее! Несколько мгновений потребовалось, чтобы отдать и