уже почитавших себя утонувшими личностей.
Теперь все было в порядке, пассажиры на борту, мы подняли кормовой флаг и вымпел (поскольку здесь не было военных кораблей, а «Элерт» оказался самым большим судном на рейде), и остальные суда салютовали своими флагами. Подобрав якорь до панера, отдав сезни и придерживая пузо каждого паруса хват-талями, мы по первой же команде отдали всю парусину, а затем с той же сноровкой выбрали втугую все шкоты и марса-фалы; якорь был выбран, взят на кат, и судно получило ход. Мы решили показать «фонтанщику», как все это делается на порядочном судне, даже если матросов там вполовину меньше, чем у них. Сразу же были подняты бом-брам-реи и поставлены «летучие» паруса, а поскольку мы шли в галфвинд, то без промедления выстрелили лисель-спирты, и люди с кошачьим проворством полезли на реи проводить лисельный такелаж. Капитан же продолжал громоздить все новые и новые паруса, пока судно не превратилось в огромное белое облако, словно парившее над узкой палубой. Еще не достигнув мыса, мы, используя превосходный бриз, уже неслись со скоростью скаковой лошади по «проливу», как здесь называют бухту, протянувшуюся на сорок миль. Ночью совсем стихло, и мы заштилели на все воскресенье на полпути между Санта-Барбарой и мысом Консепсьон. Однако к вечеру поднялся легкий попутный ветер, и судно опять получило ход. В понедельник с утра установился отменный морской бриз, и это подавало надежду благополучно миновать мыс Консепсьон, представляющий для мореплавателя своего рода калифорнийский Горн. Как говорят матросы, здесь дует с начала января до конца декабря. Однако после полудня ветер переменился на чистый норд-вест, дав возможность обогнуть далеко выступающий в океан высокий, скалистый и пустынный мыс, являющийся как бы центральной точкой всего побережья, раскинувшегося на сотни миль к северу и к югу. Здесь малейшее дуновение грозит превратиться в «полный мешок ветра», и еще до наступления темноты бом-брамсели были убраны, а судно под брамселями шло тяжело на крутой волне. В восемь склянок наша вахта спустилась вниз, оставив столько парусов, сколько могли выдержать мачты. Нос уже зарывался в волны, и через бак всякий раз перекатывала вода. Ветер явно усиливался, однако не было видно ни облачка, и солнце ушло за горизонт при совершенно ясном небе.
Мы оставались внизу совсем недолго — слишком очевидны были признаки надвигающегося шторма: всю носовую часть заливала вода, и удары форштевня о волны походили на грохотание парового молота по сваям. Вахта торопливо перебегала по палубе и с уханьем выбирала снасти. Настоящий моряк даже по звуку может сказать, какой парус убирают, и вскоре мы услышали, как один за другим исчезли брамсели, а за ним и бом-кливер. Судно сразу почувствовало облегчение, и мы уже начали было погружаться в объятия сна, как вдруг раздались три тяжелых удара по люку и знакомое: «Все наверх! Рифы на марселях брать!» — выдернуло нас из теплых коек. Погода была не очень холодная, нам не пришлось много натягивать на себя, и мы быстро выскочили на палубу. Я никогда не забуду этого величественного зрелища. Была ясная и Довольно холодная ночь. В небе мерцали поразительно яркие звезды, и, насколько достигал глаз, не было видно ни облачка. Резко очерченная линия горизонта разделяла море и небо. Даже живописец не смог бы изобразить такой ясный, без единого пятнышка небосвод. И при всем этом от норд-веста дуло, словно из преисподней. Обычно, когда видишь с наветра облака, то чувствуешь, откуда налетает ветер; теперь же казалось, будто он возникает из сказочного ниоткуда. Никто, глядя на небо, не смог бы поверить, что это не тихая летняя ночь. Один за другим были взяты рифы на марселях, и не успели мы их подтянуть, как раздался короткий, резкий хлопок, подобный не слишком сильному удару грома — это сорвало с ликтроса кливер и тут же разорвало на мелкие куски. Мы закончили с марселями, собрали остатки кливера и поставили на его место фор-стеньги-стаксель, как вдруг прорвало огромный грот, и парус распоролся сверху донизу, от верхней шкаторины до нижней. «Быстро, грот убирать, пока его не разнесло черту на перья!» — закричал капитан. В одно мгновение мы были на мачте, обматывая изодранные полотнища вокруг рея и обвязывая их сезнями так туго, как только это было возможно. Но едва Мы спустились на палубу, по всему судну раздался громкий треск, и дважды зарифленный фор-марсель разъехался на две части ниже риф- банта от одного нок-бензеля до другого. И опять все сызнова — спускаем рей, закладываем риф-тали и расходимся по рею брать рифы. Потом, набивая тали до отказа, захватываем нижний риф-бант у других бензелей и, аккуратно завязывая узлы у сезней, в конце концов успешно справляемся с постановкой глухо зарифленного паруса.
Едва мы скойлали снасти и ждали уже команды «Подвахтенные вниз!», когда грот-бом-брамсель вырвало из сезней, сдуло под ветер, и он заполоскал с такой силой, что мачту затрясло, словно прут. Кому- то надо было действовать: то ли убрать бом-брамсель, то ли срезать его, иначе мачта неизбежно переломилась бы. Один за другим людей из вахты правого борта посылали наверх, но те ничего не могли сделать. Тогда долговязый Джон-француз, старший вахты правого борта (и лучший матрос, когда-либо вступавший на палубу судна), взбежал наверх и с помощью своих длинных рук и ног сумел все-таки после жестокого единоборства с неистово бьющимся у нока парусом (к тому же над его головой буквально развевался на ветру топсель) усмирить его и принайтовать длинным плетеным сезнем. Раза два его едва не стряхнуло вниз, но он был настоящим матросом, каждый палец у него не уступал по цепкости рыболовному крюку. Плотно обвязав парус, он приготовил рей к спуску, что оказалось долгим и трудным делом — ему приходилось прерываться и по нескольку минут удерживать его что есть мочи, ибо судно закренивало и бросало так, что временами на этой высоте нельзя было пошевелить даже пальцем. Наконец рей благополучно спустили вниз, а потом то же самое проделали с фок- и крюйс-бом-брам-реями. Затем всех снова отправили наверх, и час или два мы работали, не разгибая спин, закрепляли по-штормовому весь рангоут, снимали лисельный, бом-брамсельный и топсельный такелаж, раскрепляли реи, обтягивали наветренные бакштаги и производили прочие приготовления к жестокому шторму. Ночь стояла прекрасная — в меру прохладная для спорой работы и светлая словно день. Стоило увидеть шторм в такую погоду. Но дуло уже с ураганной силой. Казалось, ветер вот-вот сдерет нас с реев. Мне еще не приходилось испытывать такого яростного напора стихии, и все же самое худшее для матроса во время шторма — это темень и соленый душ.
Спустившись на палубу, мы огляделись, чтобы разобраться, который час и кому стоять вахту. Рулевой пробил четыре склянки, и мы выяснили, что вахта правого борта закончилась, а нам осталось стоять еще полвахты. Соответственно вахта правого борта спустилась вниз и оставила нам судно на следующие два часа, однако получив указания быть наготове к вызову наверх.
Только они ушли, как тут же сорвало и изодрало в полоски фор-стеньги-стаксель. Этот парус невелик, и можно было управиться с ним собственными силами, не вызывая подвахтенных. Мы забрались на бушприт, где море то и дело нас накрывало с головой, собрали остатки парусины и, поскольку судно должно нести хоть какие-то передние паруса, принялись готовить другой стаксель. Мы достали новый парус, завели фалы, шкоты и галсы, а также раксы, затем стали на фал и, отдав найтовы, начали поднимать. Но прежде чем удалось поднять его до середины штага, он разлетелся в куски, и, когда мы свертывали фалы, на них не оставалось ничего, кроме ликтроса. Тем временем на фор-марселе стали появляться широкие прорехи, и, видя, что грозит парусу, старший помощник отправил нас на рей убрать его. Он не хотел вызывать для этого подвахтенных, которые и так провели на палубе всю ночь, и приказал разбудить плотника, парусного мастера, кока и стюарда. С их помощью после получасовой борьбы мы совладали с парусом и сумели закатать его. Вот теперь-то ветер по-настоящему подул с ураганной силой. Людей, карабкавшихся по вантам, буквально вдавливало в них, а на реях стало совершенно невозможно повернуться лицом к ветру. И все же нас не секло дождем со снегом среди леденящей душу темноты, как это бывает у Горна, и вместо задубевших от соли штормовок, зюйдвесток и грубых сапог на нас были куртки, парусиновые штаны и легкие башмаки. А это немало для матроса. Только мы спустились на палубу, как рулевой пробил восемь склянок (четыре часа утра), и раздалась команда: «Вахту правого борта наверх!» Однако нам-таки не удалось сойти вниз. Шторм достиг наивысшей силы, ветер резал лицо, словно ножом. Капитан был все время на палубе. Почти незагруженное судно то валилось с одного борта на другой, то ныряло вниз, будто стараясь стряхнуть с себя мачты. В парусах зияли огромные дыры. Сравнительно новый, глухо зарифленный крюйс-марсель разорвался прямо посередине пуза сверху донизу. Подобранный к рею фор- марсель в один миг изодрало в клочья. Лопнул один из цепных ватер-штагов; мартин-штаг развернуло под ветер, переломился блинда-рей; лопнула одна из вантин. В довершение всего сорвало и отнесло к подветренному борту камбуз, начал «ходить» подветренный якорь, который тяжело ударял в борт. Таким образом, работы хватило на полдня для всей команды. Те, кто всегда работал на бизани, влезли на крюйс- марса-рей и после получаса тяжелой работы свернули парус, хотя его пузо вздувалось над нашими головами, затем резким порывом ветра его все-таки вырвало и со страшной силой завернуло под рей, едва
