доставленную тушу. Каковы бы ни были теории питания, придуманные кабинетными мудрецами, можно с уверенностью сказать, что при любой иной пище людям было бы немыслимо провести шестнадцать месяцев в тяжких трудах и сохранить при этом безупречное здоровье.
Я обратился к капитану Фокону с просьбой сходить к печи и навестить Надежду, которого он хорошо знал, так как одно время сандвичанин плавал под его началом. Он сразу отправился туда и нашел больного в лучшем состоянии, однако на бриге оставался столь малый запас лекарств, а судну предстояло работать на побережье еще очень долго, так что он не мог ничего сделать для больного, зато обещал сообщить о Надежде капитану Артуру, который ожидался со своей «Калифорнией» через неделю. Я навестил Надежду в первый же вечер нашего последнего захода в Сан-Диего, да и потом часто бывал у него. Расставаясь с ним в прошлый раз, я не надеялся застать беднягу в живых, ибо пребывал в полном неведении относительно целительных свойств моих снадобий, и теперь очень обрадовался, когда увидел, что ему решительно лучше. Никогда не забуду, как он благодарил меня. Канаки приписывали его спасение только моему искусству, и я никак не мог убедить их, что владею далеко не всеми тайнами врачевания. К сожалению, лекарств у меня больше не было, а достать новые было негде, и поэтому жизнь моего друга зависела теперь от капитана «Калифорнии».
Вечером наши взяли шлюпку и отправились на «новичка» с визитом. Их приняли в просторном кубрике, где двенадцать — пятнадцать матросов отдыхали, сидя на своих сундучках, покуривая и развлекаясь беседой, и будто того и ждали, чтобы приветить своих коллег с «соседа». Они вышли из Бостона семь месяцев назад, то есть, по нашим понятиям, чуть ли не вчера. У нас, естественно, было о чем расспросить их, ибо, хотя мы уже прочитали доставленные ими газеты, но теперь перед нами сидели люди, которые совсем недавно видели Бостон собственными глазами. Один из матросов, который был еще совсем «зеленым», только что закончил паблик-скул и, разумеется, был в курсе многих дел, о которых мы хотели бы услышать (кстати сказать, узнав имена наших мальчишек, он заявил, что это его однокашники). Наши парни забросали их вопросами про Энн-стрит, бординг-хаузы, суда, приходящие в порт, матросские заработки и прочее.
У них были два англичанина, служивших в военном флоте, так что вскоре началось музицирование. Пели они по-настоящему, по-матросски, а остальная команда, оказавшаяся удивительно музыкальной, подтягивала хором. Они знали много песен, еще неизвестных на торговых судах, и поэтому концерт продолжался до двух склянок, когда появился их второй помощник и крикнул: «Эй, с „Элерта“, отваливайте!» На «Калифорнии», казалось, знали все песни — военные, застольные, «шлюпочные», любовные, в общем, любые, какие только можно вообразить. Я был очень рад, что такой классический репертуар, как «Бедняга Том-булинь», «Залив Бискайский» и прочие песни, все еще остается в употреблении. Кроме того, они понаслушались в театрах и прочих местах увеселения и более изысканных песен и этим очень гордились. Никогда не забуду, как пожилой морской волк, давным-давно пропивший свой голос, выводил во все горло, срываясь на фальцет: «О нет, мы никогда о нем не вспоминаем...»
Последнюю строку он буквально кричал, напрягаясь до предела. Песня эта всем нравилась, и его часто просили исполнить «ту самую, про любовь».
На следующий день «Калифорния» начала разгружаться, и даже на шлюпках, сновавших между судном и берегом, не смолкало пение. Так продолжалось несколько дней, пока все шкуры не были перевезены на берег, после чего с «Калифорнии» прислали к нам несколько человек, чтобы помочь вколачивать в трюмы шкуры, что было весьма кстати, так как они привезли с собой запас новых песен взамен наших, уже совсем «износившихся» от непрерывного употребления в продолжение шести недель. Я уверен, что сие своевременное «обновление» ускорило наше отплытие на несколько дней.
Теперь мы взяли почти полный груз, и мой старый приятель «Пилигрим» приготовился выйти на следующее утро в новый долгий рейс. Я размышлял о тяжелой участи его экипажа и радовался своему избавлению, как вдруг меня почему-то вызвали в кормовую каюту. Войдя, я увидел за столом капитана Фокона с «Пилигрима» и нашего капитана, а также агента мистера Робинсона. Капитан Томпсон повернулся ко мне и резко спросил:
— Дана, вы намереваетесь идти домой на этом судне?
— Конечно, сэр, я рассчитываю на это.
— В таком случае вам придется найти кого-нибудь вместо себя для «Пилигрима».
Я был ошеломлен этим внезапным заявлением и не нашелся сразу, что ответить. Не было никаких сомнений в том, что никто не согласится провести еще двенадцать месяцев на бриге. Кроме того, я знал о полученном капитаном Томпсоном распоряжении доставить меня домой на «Элерте», да он и сам сказал мне об этом, когда я работал со шкурами в Сан-Педро. Но в любом случае ставить мне такое условие за несколько часов до отплытия брига было слишком жестоко. Собравшись кое-как с мыслями, я принял решительный вид и без обиняков заявил ему, что у меня в сундучке хранится письмо, где говорится о распоряжении судовладельцев доставить меня обратно в Бостон, и что даже он сам сообщил мне об этом.
Однако верховное божество не привыкло выслушивать возражения. Капитан Томпсон со свирепым видом уставился на меня, рассчитывая этим привести меня в замешательство, но, видя, что я твердо стою на своем, изменил тактику и взял в руки судовую роль «Пилигрима», где значилось мое имя. Он начал разглагольствовать, что, мол, я числюсь в команде, а он как капитан имеет неограниченную власть надо мной и поэтому завтра утром я обязан быть на бриге с сундуком и койкой или же представить кого-нибудь взамен себя и вообще он не желает больше слушать меня. Даже сам суд Звездной палаты [55] не мог бы решить дело с большей поспешностью, чем сия троица, приговорившая меня к наказанию, худшему, чем ссылка в Ботани-Бэй [56], которое полностью меняло всю мою будущую жизнь, ибо еще два года в Калифорнии сделали бы из меня моряка до конца моих дней. Я понимал, что отступать нельзя, и повторил сказанное мной еще раз, настаивая на
