«восемь склянок» мы заступили на вахту. Один из нас стал к штурвалу, другой отправился на камбуз, чтобы раздобыть что-нибудь на обед. Я стоял на баке, и везде, куда только достигал глаз, катились высокие волны с пенящимися гребнями, темно-синие, почти черные, отражая яркие лучи солнца. Судно тяжело переваливалось через эти грозные валы, но потом появилась невообразимо высокая водяная гора, которая, казалось, накроет нас. Я был уже достаточно опытным моряком и «почувствовал ногами», что судно не сможет взойти на нее. Вскочив на недгедсы, я ухватился за фока-штаг и подтянулся вверх. Мои ноги оказались на весу как раз в то мгновение, когда форштевень врезался в самую середину волны и она накрыла судно с носа до кормы. Как только судно вынырнуло, я оглянулся в сторону юта и увидел, что все впереди грот-мачты начисто смыто, кроме баркаса, который был принайтовлен накрепко к рым-болтам. Камбуз, свинарник, курятник, а также загон для овец, который был устроен у носового люка, исчезли в одно мгновение, и палуба стала гладкой, как свежевыбритый подбородок. У штормовых шпигатов застрял перевернутый камбуз, да еще плавало несколько досок, среди которых барахтались с полдюжины насмерть перепуганных овец. Как только волна прошла, снизу выскочила подвахта посмотреть, что сталось с судном, а из-под камбуза тем временем с трудом выбрались кок и старина Билл. К счастью, камбуз был задержан фальшбортом, иначе им переломало бы кости. Мы собрали овец и посадили в баркас, поставили камбуз на место и, как могли, навели порядок на палубе. Не будь у нас столь высокого фальшборта, все смыло бы за борт, в том числе и кока со стариной Биллом, которого свалило с ног, когда он выбирался из дверей камбуза, держа в руках бачок с мясом для всей команды. Как и подобает настоящему моряку, он держался за бачок до последнего, хотя там уже ничего не было. Когда схлынула вода, мы увидели, что сей сосуд остался на палубе подобно подводному камню, осыхающему во время отлива, — никакая сила не могла сдвинуть его с места. Нас не очень огорчала потеря мяса, и мы утешали себя тем, что в каюте лишились гораздо большего — вид плававших у шпигатов остатков пирога с курицей и оладьев не мог не развеселить матросов. «Это еще что», — сказал кто-то, и так чувствовал каждый.
Мы еще не приблизились и на тысячу миль к широте Горна, а палуба была уже вылизана волнами, хотя они не достигали и половины высоты тех водяных гор, с которыми нам предстояло встретиться у самого мыса. Одни винили капитана, что он перегрузил судно, зная, что нас ждет; другие говорили — зимой у Горна всегда ревут зюйд-вестовые ветры, и, идя на фордевинд, можно не опасаться этих ужасных волн. Когда мы забрались в кубрик, старина Билл, слывший у нас за оракула, поскольку бывал на море во многих переделках, изрек, что, если так пойдет и дальше, нам остается только написать завещания и надеть чистые рубахи. «Ах ты, старый филин! По каждому пустяку пускаешь фальшфейеры! Перетрухнул от купания у шпигата и не понимаешь шуток. Небось все время дрожишь, как бы тебя не сцапал Дэви Джонс?» [60] «Утихомирьтесь, вы! — вмешался кто-то. — Может быть после полудня нас оставят на подвахте». Но и эти надежды не оправдались — когда пробило две склянки, всю команду вызвали наверх крепить все, что было на палубе. Капитан собирался было спустить брам- стеньги, однако к вечеру волнение поутихло, ветер отошел к траверзу, и мы не только не тронули их, но даже поставили лисели.
На следующий день было приказано отвязывать старые паруса и заменить их новыми. Судно не похоже на сухопутного жителя — оно надевает свой лучший наряд в дурную погоду. Мы вытащили три новых марселя и еще не бывшие в употреблении фок, грот, кливер и фор-стеньги-стаксель с полным комплектом ревантов, нок-бензелей и риф-сезней.
Ветер оставался западным, а погода и море были немного спокойнее, чем в тот день, когда мы приняли на себя большую волну, так что мы покрывали большее расстояние, неся полный комплект парусов, уклоняясь несколько к осту от чистого зюйда, ибо капитан, рассчитывая воспользоваться западными ветрами, зашел так далеко на вест, что хотя мы и были всего в милях пятистах от Горна по широте, но по долготе нас отделяло от него тысяча семьсот миль. Остаток недели мы продолжали идти с попутным ветром и по мере продвижения постепенно склонялись на ост.
Парни из другой вахты стояли на марсах и убирали лисели. Нам не оставалось ничего иного, как «спускать и брать на гитовы» пока все лисели, а также бом-брамсели, бом-кливер и крюйс-брамсель не были свернуты. Судно несколько приспустилось, чтобы встретить шквал, продолжая нести фор- и грот- брамсели — нашего «старика» было не так-то просто испугать среди бела дня, и он намеревался держать парусину до последней минуты. Но первый же порыв ветра доказал ему, что со шквалом шутки плохи. Сильный ветер с дождем и снегом не позволял дышать; даже самым стойким из нас пришлось повернуться к нему спиной. Судно лежало почти на борту. Мачты и такелаж трещали и скрипели; стеньги изгибались дугой, словно прутья.
— Фор- и грот-брамсели на гитовы! — закричал капитан, и все бросились исполнять его команду.
Палуба накренилась чуть ли не на сорок пять градусов, судно, как бешеный конь, перескакивало через волны; вся его носовая часть была окутана белым облаком брызг и пеной. Мы отдали фалы, спустили брам-реи, и через несколько минут паруса были взяты на гордени и гитовы.
— Убирать, сэр? — спросил старший помощник.
— Отдать все марса-фалы! — прокричал вместо ответа капитан, до предела напрягая голос.
Марса-реи пошли вниз, были разобраны и обтянуты риф-тали, и мы, вскарабкавшись на наветренный борт, вскочили на дрожащие ванты. Яростный ветер, гнавший почти горизонтально град и снежную крупу, буквально вдавливал нас в снасти, и лишь с большим трудом удавалось поворачиваться к нему лицом. Один за другим мы разошлись по реям. И здесь пришлось тяжело. Наши новые паруса еще не были выхожены, и новые нок-бензели и риф-сезни обледенели и стали жесткими, как проволока. На нас были только легкие куртки и соломенные шляпы, так что мы сразу промокли до нитки, а с каждой минутой становилось все холоднее. Занемевшие от стужи руки едва слушались нас. Притянув парус к рею, мы долго не могли обнести наветренный нок-бензель, хотя и в этом не было нашей вины, так как на ноке стоял сам Джон-француз — матрос, лучше которого никто не работал на реях. Перегнувшись через рей, мы били кулаками по парусу, поскольку он уже обледенел. Наконец раздалась команда «Выбирать с подветра!», и мы наложили сезни и притянули риф-бант к подветренному бензелю. «Крепи вторую!» — и, взяв первый риф, мы собрались уже спуститься вниз, но тут старший помощник закричал: «Два рифа! Два!» — и нам пришлось тем же манером брать и второй. После этого мы спустились и, стоя по колено в воде, выбрали фалы, чтобы поставить марсель. Затем опять полезли наверх, теперь на грот-марса-рей и зарифили парус точно так же. Я уже говорил, что нас сильно убыло, и в довершение всех несчастий два дня назад плотник поранил себе ногу топором и поэтому не мог подниматься по вантам, и теперь в такую погоду мы не могли управляться одновременно больше, чем с одним марселем, и, конечно, каждому приходилось работать за двоих. С грот-марса-рея мы перешли на грота-рей и зарифили грот, но, едва спустившись на палубу,
