подобных настроений выступают как раз те общественные слои, которые называются интеллигенцией и призваны жить сознательной исторической жизнью. 'С такими сомнениями в сердце исторически жить невозможно!' - пророчески восклицал Н. Я. Данилевский[11].
Как и всегда, когда ему бывало трудно, Данилевский ищет и находит выход из душевного нестроения в напряженной работе. Он деятельно борется с филоксерой, опустошавшей виноградники Крыма, хлопочет о пополнении Никитского Ботанического сада (в течение ряда лет он исполнял должность его директора), и - что самое главное - пишет двухтомный труд 'Дарвинизм', представляющий собой уничтожающую критику учения Чарлза Дарвина об естественном отборе. Отвергая дарвиновскую теорию эволюции организмов, Данилевский находит объяснение их происхождения в деятельности высшего разума. По словам Н. Н. Страхова, Данилевский определял свой неоконченный труд как 'естественное богословие'. В нем он мечтал о славянской науке, в которой жизнь природы рассматривалась бы, исходя из принципов единства материи и духа.
Как уже было сказано, Данилевский не успел закончить свой труд. Болезнь сердца, которой он страдал в последние годы жизни, настигла его во время очередной научной поездки. 7 ноября (по старому стилю) 1885 г. Н. Я. Данилевский скоропостижно умирает в Тифлисе. Его тело было перевезено в Мшатку и похоронено в саду, неподалеку от дома, в котором он прожил 20 последних трудных и счастливых - лет своей жизни.
...Когда в январе 1869 г. в свет вышел первый номер почвеннического журнала 'Заря', немногочисленные подписчики увидели в числе его авторов имена Н. Я. Данилевского и Н. Н. Страхова: первые главы 'России и Европы' соседствовали на страницах 'Зари' с первой статьей Страхова о 'Войне и мире' Л. Н. Толстого. В то время 'передовая' литературная критика требовала от искусства показа социального и нравственного антагонизма между правящими классами и народом и вела курс на разъединение общества. 'Война и мир' с ее апологией 'общей жизни', национального единства прозвучала в этих общественных условиях резким диссонансом, вызвав недовольство у публицистов радикального лагеря. Само собою разумеется, представители 'передового направления' русской публицистики встретили в штыки статью Страхова, первым разъяснившего значение 'Войны и мира' как русской героической эпопеи и подлинно народной книги. Еще более негативную реакцию среди сторонников 'прогрессирующей литературы' (Э. Л. Радлов) вызвала книга Данилевского. Вначале,.как писал противник теории культурно-исторических типов философ В. С. Соловьев, выступивший в этом вопросе заодно с либералами-западниками, 'все компетентные люди' признали труд Данилевского 'за литературный курьез', не заслуживающий сколько- нибудь серьезного критического разбора; затем, после того как, благодаря усилиям Н. Н. Страхова, 'Россия и Европа' увидела свет отдельным изданием в 1871 г., а в дальнейшем за короткий промежуток времени (с 1888 по 1895 г.) была издана еще три раза, против труда Данилевского выступила вся либеральная печать с 'Вестником Европы' во главе. Тон задавали высказывания Вл. Соловьева, окрестившего теорию Данилевского 'ползучей теорией'; ее создатель порицался известным философом за то, что он 'отрицает всякое нравственное отношение к прочим народам и к целому человечеству'. Под пером некоторых ретивых публицистов конца 80-х гг. XIX в. Данилевский (к тому времени уже покойный) выступал в качестве пророка 'роковой смертельной борьбы России со всем Западом, т. е. со всем образованным миром'; автору 'России и Европы' приписывалось стремление воссоздать славянское просвещение и - нечто еще более нелепое - славянский государственно-общественный строй не иначе как 'на развалинах европейской культуры'. При этом следует отметить, что жупел панславизма, которым размахивали публицисты вроде В. П. Безоб-разова, автора цитированных выше обвинений в адрес Данилевского, был отнюдь не оригинальным изобретением отечественных радетелей 'Запада, т. е. всего образованного мира'. Термин 'панславизм' возник в правительственных кабинетах европейских столиц, находившихся на большом удалении от редакций 'Вестника Европы', 'Наблюдателя' и других 'прогрессивных' изданий того времени; его ввели в политический оборот (еще в 40-х гг. XIX в.) буржуазно-националистические круги Венгрии и Германии, видевшие в славянском национально-освободительном движении угрозу своим шовинистическим устремлениям. В дальнейшем это понятие активно использовалось противниками России и славянства в спекулятивной кампании по поводу так называемой панславистской опасности, в ходе которой национальные движения славянских народов Австро-Венгрии, а заодно и находившегося под властью турок Балканского полуострова, изображались всегда готовой к действию разрушительной силой, своего рода 'пятой колонной' русского правительства, якобы стремившегося к созданию 'Всемирной Российской империи'.
Трудно предположить, что это обстоятельство было неизвестно российским ученым-гуманитариям,- профессорам истории Н. И. Карееву и П. Н. Милюкову. Однако факт остается фактом: представители ученого сословия России не нашли в труде Данилевского ничего заслуживающего внимания, сведя все его содержание к пресловутому 'национализму' и панславизму. А П. Н. Милюков, горячий поборник взгляда, в соответствии с которым под Западом следует понимать 'весь образованный мир', средоточие общечеловеческой культуры, колыбель свободы и прогресса, зло иронизировал над 'сшитой довольно грубою ниткою историко-философс-кой теорией' Данилевского; в работе под претенциозным названием 'Разложение славянофильства' будущий лидер партии кадетов и министр Временного правительства безапелляционно заявлял о том, что 'Россия и Европа', взятая как культурное явление, представляет собой 'один из фазисов вырождения славянофильской доктрины'. По сути дела, об этом же, но с иных позиций писал в 'Записках профана' один из теоретиков либерального народничества Н. К. Михайловский.
Все эти примеры (их число можно было бы при желании умножить) подтверждают справедливость слов К. Н. Бестужева-Рюмина - единственного представителя тогдашней российской исторической науки, сумевшего оценить значение книги Данилевского,- что 'для русских литераторов (почти без исключения) существует пункт, на котором они все сходятся. Пункт этот - как ни странным кажется такой факт - отрицание возможности самостоятельной русской или всеславянской культуры'. 'Как противна русской интеллигенции мысль о возможности такой культуры,- писал К. Н. Бестужев-Рюмин в 1889 г.,- можно убедиться и теперь'. Однако руководитель Высших женских (Бестужевских) курсов не терял надежды на то, что книга Данилевского рано или поздно станет 'поворотным пунктом в развитии русского самосознания', когда 'наконец с нею ближе познакомятся мыслящие русские люди и решатся изучать ее без всяких предубеждении'[12].
Национальный нигилизм, разъедающий сознание многих наших современников, имеет глубокие корни, уходящие в далекое прошлое - к 'чужебесию' московских 'западников' допетровской Руси. Во времена Данилевского проповедниками нигилистического отношения к историко-патриотической традиции России выступали деятели вроде персонажа романа 'Бесы' Ф. М. Достоевского писателя Кармазинова. Достоевский точно обрисовал тип российского 'общечеловека' - лишенного национальных духовных корней интеллектуала, который 'надменно усмехается над Россией, и ничего нет приятнее ему, как объявить банкротство России во всех отношениях перед великими умами Европы'. В другом месте своего романа Достоевский изобразил 'маниака', словам которого ('В Новгороде, напротив древней и бесполезной Софии - торжественно воздвигнут бронзовый колоссальный шар в память тысячелетию уже минувшего беспорядка и бестолковщины') шумно аплодировал зал; 'увлекались невиннейше: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?' Разумеется, среди критиков книги Данилевского были не одни только кармазиновы; встречались и по-настоящему незаурядные натуры. Говоря о последних, прежде всего следует упомянуть имя В. С. Соловьева. Разрабатывая историософскую теорию христианского 'богочеловеческого процесса' как совокупного спасения человечества, философ в начале 80-х гг. отходит от своей прежней позиции, во многом смыкавшейся со взглядами славянофилов.
Ранняя философско-историческая концепция Вл. Соловьева, изложенная им в статье 'Три силы', а затем в 'Философских началах цельного знания', базировалась на представлении о том, что судьбы человеческой цивилизации определяют три мировые силы - Восток, Запад и славянский мир (с Россией во главе). Молодой философ считал, что первые две: 'мусульманский Восток' и 'западные цивилизации' - уже исчерпали себя, впав соответственно в 'твердыню мертвого единства' и во 'всеобщий эгоизм и анархию'. 'Третья сила' - Россия должна была, по мысли Вл. Соловьева, дать жизнь и обновление двум первым. '...Неизбежно царство третьей силы,- писал философ,- единственным носителем которой может быть только славянство и народ русский'[13]. В дальнейшем в философии Вл. Соловьева все сильнее начинают звучать мысли о жертвеннической и примирительной миссии русского народа. В одном из своих стихотворений он задавал вопрос:
