С горячим энтузиазмом, конечно, хватаясь за голову и ожесточенно куря, эти прирожденные шахматисты двигают свои фигуры, стремясь помешать продвижению моей одинокой ладьи.
Опутанный обрывками проволок, полиэтиленовой пленки, торчащими в разные стороны обрезками ржавых труб, между которыми застряла куча навоза с колыхающимися на ней зарослями бурьяна, застываю посреди вспаханного квадрата. И, ничего особенного не заметив, парочка ферзей на бреющем полете мелькает надо мной, вероятно приняв меня за беспризорную мусорную кучу; следом за ферзями, запоздав секунд на пять, примчались их грохот и рев, но вполне безобидные…
Пересекаю покрытую лужами грейдерную дорогу, переваливаю поросший сочными лопухами земляной вал, и, оставляя на сучьях мертвых сухих деревьев клочья своего изысканного камуфляжа, теку по растрескавшейся, покрытой зеленым налетом земле туда, где между камышей вспыхивает и сверкает…
Я вышел из-под воды на берег, преодолев пару десятков километров речного дна, таким образом шахматная доска с незавершенной партией осталась позади, а передо мной предстал город, который, слегка покачиваясь, висел на стропах подъемных кранов. Я вгляделся в улицы, забитые людьми, снующими туда- сюда автомобилями… Где-то в этом каменном лабиринте скрылась та, которую я ищу…
И я двинулся на город. Путь мой пролег по косогору вниз — мимо кладбища, каких-то полуразвалившихся лачуг, столбов с оборванными проводами. Пройдя сквозь железобетонный забор, украшенный магическими надписями «МИРУ — МИР», я оказываюсь на бескрайней площадке, заставленной новенькими легковушками. Я мстительно шагал по их сверкающим глянцем капотам и крышам, и вскоре впереди показались кирпичные производственные корпуса. Через их распахнутые двустворчатые ворота в сумрачной глубине виднелись уходящие вдаль ряды каких-то обвитых черными шлангами блестящих труб. На трубы эти, словно перстни на пальцы, были нанизаны куски автомобилей.
Миновав нескольких подобных зданий, останавливаюсь перед очередным из них, развлеченный зрелищем ползущей по кругу гусеницы, состоящей из свежеокровавленных автомобильных корпусов. Мое внимание привлекает ванна, из которой гусеница выползала…
Разорвав заросли из шлангов, с шипением выпускающих воздух, в конвульсиях извивающихся по полу, приближаюсь к чудной ванне. Нужно сказать, что тот грязно-зеленый колер, в который я был окрашен каким-то унылым художником, всегда не нравился мне, я находил его недостаточно актуальным. И вот, проткнув пальцами высоченную стенку ванны, встаю под багровый душ…
Замерев перед стеклянной витриной с выставленными в ней мишенями, изображающими людей, я любуюсь своим отраженьем. С шапкой перепутанных водорослей, проволок и обрезками жести, изогнутых труб, торчащих из-моей прически, словно драгоценные гребни, с этой новой красною, глянцевито переливающейся кожей я удивительно похож на одного из тех экзотических музыкантов, чьи фотопортреты помещаются на обложках журналов, которые на досуге так любил перелистывать радист…
Чувствуя себя неотразимым, отворачиваюсь от витрины и прогулочным шагом бреду по пустынным улицам, таким многолюдным и оживленным десять минут назад.
…В полном одиночестве я пересекал проспекты с болтающимися над перекрестками металлическими ящиками, весело подмигивающими мне зелеными, желтыми и красными огоньками.
Ярко светило солнце. Сверкали стекла витрин и многочисленных окон. И ни души вокруг. Только голуби при моем приближении дружно вспархивали от валяющихся на тротуарах раздавленных печений, да журчала в фонтанах вода.
Я испытывал разочарование, подобно герою одной из радиопьес, который, прежде чем отправиться на свидание, долго мыл руки с мылом; но все усилия оказались напрасными, потому что девушка в назначенный час не пришла. И вот герою не остается ничего иного, как, засунув бессмысленно чистые руки в карманы, шляться по городу…
Центр словно вымершего населенного пункта остался позади. Заглядывая в окна с теснящимися на подоконниках цветами в глиняных горшках, протянувшими руки вперед куклами, стопками книг, электролампами, грязными бутылками, кипами выгоревших газет и журналов, подушками, швейными машинками, портретами усатого человека в маршальском кителе, котами, банками, аквариумами, я катился вдоль голой каменной улочки. Вдруг сзади послышался шум. Я на ходу обернулся… Ворота, запиравшие обнесенные высокими деревянными заборами дворы, которые я только что миновал, распахнулись настежь одновременно с обеих сторон улицы. Что за чудеса?..
Остановившись, смотрю вперед. Там из подворотен уже выползали, торопливо выстраиваясь на моем пути, зеленые великаны…
— Сдавайтесь, — загремело вдруг так, что в окнах ближайших домов задребезжали стекла, — вы окружены!!!
Над выросшим передо мной бронированным забором, разрисованным алыми розами, замечаю раструб известного армейского болтуна — полевого громкоговорителя.
— Выходите… — неслось из него не без ноток истерии. — С поднятыми руками, по одному!!! В случае добровольной сдачи…
Заминка. И на всю улочку раздается шелестение бумаги — обладатель громового голоса сверял свои задушевные вопли с заранее подготовленным текстом…
— Добровольной сдачи… Э-э… Вам… гарантируется… жизнь!!!
Воцарилась тишина. Откуда-то из соседнего двора с испуганным хлопаньем крыльев взвилась в небо голубиная стайка, унеслась прочь.
Десятки блестящих глаз внимательно рассматривали меня сквозь щелки в бронированном заборе. Неужто те, кто притаился за ним, ожидали, что вот, сию минуту, распахнутся заклиненные крышки люков выкрашенного в цвет «коррида» красавца, и из них, во всем своем великолепии, явится убитый экипаж?
— Сдавайтесь, — тем временем завелась пластинка по новой…
И Виктор, сидящий по пояс в воде (натекла через пробоину во время моего заплыва), заряжающий и радист, в поисках местечка посуше сгруппировавшиеся на ворохе стреляных гильз, и даже Товарищ Майор, висящий вниз головою, еще раз вынуждены были прослушать туфту насчет гарантированной жизни. Лукавый голос обещал то, чего на самом деле никто уже не мог выполнить. Поэтому на лицах моих мертвяков читалось скорее ироническое выражение…
Итак, мир, притаившийся за стальным забором, вновь ожидал от меня небывалых чудес! Мир был неисправим.
Делать нечего, я повернулся и, на словах «выходите с поднятыми», вошел в стену оказавшегося напротив дома — изуродованного десятками ремонтов инвалида с отвисшей челюстью балкона, поддерживаемой худосочными столбиками. Шагая по валяющимся под ногами детским игрушкам, разбрасывая чреватые одеждой и посудой шкафы, отодвигая в сторону кровати, на которых, воздев руки, сидели старухи с безумными лицами, опрокидывая телеящики, набитые накрашенными, тараторящими без умолку мужчинами и женщинами, бронеколоннами, барражирующими над городом вертолетами, я прошил домишко насквозь… Накрытый мрачною тенью огород выплеснулся мне под ноги. За ним поднималась стена из красного кирпича, имеющая такой вид, точно возле нее кого-то расстреливали.
Сквозь эту стену я выбрался на параллельную улицу отряхнулся и, не в силах совладать с экстазом движения, врезался в стеклянную витрину, сорвав закрывавший ее изнутри багровый бархат…
Зал, залитый огнями, — передо мной. Судя по всему, меня здесь не ждали. Вот вам человеческая беспечность. В то время как на соседней улице ловят Того, Кто Порвал Серебряную Паутину, здесь, в отгороженном плотными шторами закутке мира, среда бела дня пылают хрустальные люстры, играет на эстраде оркестр, и некто в белом смокинге и черных клёшах кружится между столиков с моею беглой невестой, резко отталкивая ее от себя и с силой заключая в объятия…
Во все глаза я глядел, дрожа, на танцовщицу; с той поры, как мы виделись в последний раз, крошка постарела года на три и успела стать брюнеткой. Наши взгляды встречаются…
Оркестрик, поперхнувшись, смолкает. Первым срывается с места расклешенный танцор. С удивительным проворством вскарабкивается он на потолок и, шатаясь как пьяный, уносится прочь между раскачивающихся люстр…
Красотка, пятясь от меня, натыкается то на стул, то на стол, то на одного из этих визжащих и
