из облаков сотканного спирея. Гордо распускались полные росы красные чашечки лотосов, пышные розы ворона, стройные гиацинты, и между ними расстилали свой ковер иссоп и богородская трава. Огнем горели пламенные маки, красные гвоздики, а на сырых местах голубели лазурные горчинки и выглядывали тысячами глазков мелкие незабудки.
Увлеченные и одурманенные ароматом цветов, брели они по лугам, словно в сладком сне. Слова замирали на устах, а душу наполняла такая благая тишина, что они слышали тихий шелест колышущихся трав, таинственный шепот корней и любовное опыление цветов.
От этого сладкого упоения их обычно пробуждала взлетающая птица, чаще всего куропатка или перепелка, и своим полетом увлекала их взгляды к небу; зигзагообразным полетом проносились по небу ласточки, высоко мелькали звонкие жаворонки, тяжело пролетали хищные ястребы и словно таяли в жарких лучах солнца.
Над водой вереницей тянулись журавли, проносились лазурноперые сивоворонки, венком скрывались за лесом дикие голуби, раздавалось нежное воркование горлинок.
— Весна, — тихо проговорил Иисус.
— Весна, — словно обрадованная этой счастливой, неслыханной вестью повторила Мария, глядя на него благодарным взглядом за это откровение.
— Нам нечего спешить, отдохнем, — говорил Иисус и расстилал свой плащ, на который они садились рядом.
Однажды Иисус обвел глазами вокруг и сказал:
— Прекрасен мир! Взгляни на эти цветы — царь Соломон во всей славе своей не одевался так пышно и роскошно, как одет самый ничтожный из них рукою Бога. Люди заботятся о красоте своих одежд, они же без всяких забот цветут яркими красками, люди поливают себя благовонными мазями, они полны аромата. И подумаешь только: всех их Отец Небесный сам из себя воссоздал, о мельчайшем лепестке он помнил, каждый одарил своим особым очарованием — этот цветом, тот ароматом, другой целительной силой. И не думай, что они гибнут, когда увядают: ничто из того, что уходит от нас, не гибнет напрасно, а все неведомыми нам путями возвращается назад… Ты, верно, любишь цветы?
— Очень любила, — мечтательно ответила Мария. — Когда я жила в Магдале, то на рассвете я выбегала на луга, рвала цветы, сплетала из них венки и пела об их красоте.
— Что ты пела?
— Всего не помню, вернее, не пела, а говорила протяжно, вот так: о, мой лазурный колокольчик, отчего ты так печален и роса, как слезинка, блестит в твоей чашечке. Может быть, это от счастья, что белая лилия выросла с тобой и тревожно вздрагивает своими листиками, словно невеста в день свадьбы, предчувствуя ночь наслаждения. А ты, ромашка, отчего ты пожелтела и словно завистью горит твой венчик? Смотри, вот бутон гвоздики, пылают его уста, он весь горит в огне и пахнет так, как пахли бы мои локоны, если бы я натирала их нардом. Нет у меня нарда, так вы усните в пуху моих волос, пылающих, золотистых, как солнца лучи… — И, спохватившись, что она говорит, Мария замолчала, побледнела, а потом вспыхнула огнем. Сердце ее то стремительно билось, то замирало, дыхание остановилось.
Наступило долгое молчание. Наконец, Иисус ласково сказал:
— О чем ты тревожишься? Песнь твоя говорит мне, что среди этих цветов ты сама была наилучшим цветком. И в венце цветов ты должна выглядеть прекрасно. И знай, Мария, что красота не грех, напротив, осквернение красоты есть грех души. Украшай себя цветами и славь их красоту.
Глаза Марии наполнились крупными слезами. Она смиренно склонила свою голову и робко проговорила как бы искривленными и сведенными горечью губами.
— О, Господи, ты знаешь, что я смятый цветок, ты знаешь позор мой, стыд мой и бесчестие! — Она зарыдала.
Иисус положил руки свои на ее голову и произнес взволнованным голосом:
— Как тогда я простил тебя, так и теперь еще раз освобождаю тебя из темницы грехов твоих, возвращаю девичество сердцу твоему. Забудь тот мир.
И охватил Марию краткий миг глубокого сна, а когда она очнулась, то увидела на коленях венок из ромашек. Мария улыбнулась ему сияющими лазурью глазами и обвила золотистым венком голову. Иисус, смотря на нее с восторгом, сказал:
— Ты словно звездами обвита.
Тихо, радостно и покойно прошел остальной день и теплая ночь в поле, при свете ароматного костра и ветвей кипариса. Рано утром дошли они до песчаного прибрежья Тивериадского озера, где их ожидали собравшиеся ученики.
Это была прекраснейшая местность во всей Галилее.
По своему внешнему виду Тивериадское озеро весьма напоминало круглую чашу, наполненную до самых краев холодной, прозрачной, как хрусталь, водой с сильно голубоватым оттенком. По размерам своим это богатое рыбой озеро походило скорее на море, имея в ширину сорок стадий, а в окружности полтораста. Окружавшие его холмы расступались у истоков Иордана, и ветер, свободно проникавший сквозь это ущелье, вздымал на середине озера пенящиеся волны, в то время как вся остальная поверхность оставалась совершенно спокойной.
Плодородность глинистой почвы была поразительна.
Орехи, финики и оливки, любящие прохладу, росли здесь наряду с пальмами и миндальными деревьями, требующими жаркого климата. Благодаря такому смешению получалось впечатление, что будто бы на берегах Тивериадского озера деревья и растения постоянно цветут и созревают. Различные сорта винограда и яблок не переводились круглый год.
Из населенных мест, раскинувшихся вокруг озера, наиболее оживленным была Тивериада, а самым маленьким — находившаяся на широкой отмели уютная, тихая Магдала.
Словно птица, прилетевшая в родное гнездо, стремительно неслась Мария к маленьким хижинам, чтобы приветствовать сверстниц детских забав и веселых игр молодости.
Ее узнали сразу, но сама Мария с трудом припоминала и узнавала их, до того эти женщины были преждевременно увядшие, измученные заботами и детьми. Одна только Сара, несмотря на шестерых детей, еще несколько сохранилась, хотя и утратила уже очарование молодости; ее продолговатые черные глаза по-прежнему были глубокими и отливали бархатистым блеском.
Хотя в Магдале и знали, какой жизнью жила Мария в Иерусалиме, но встретили ее приветливо и радушно, а вскоре она сумела по-прежнему привлечь к себе общие симпатии.
Не желая выделяться среди других, Мария стала одеваться в свободные темные платья сирийских женщин, какие обычно носили в Галилее, с большим вырезом у шеи и широкими рукавами. И в этой простой одежде она выглядела так чарующе, что жители местечка отрывались от самых спешных работ, дабы взглянуть на нее, когда она шла по улице.
Но особенно любили ее дети, да и она умела забавляться с ними, как никто другой. Устраивала им разные игры, прогулки за цветами, копала вместе с ними в песке сажалки, полные мелких рыбок и тритонов. Когда она уходила на прогулку из Магдалы, то в местечке наступал настоящий детский исход. Ее всегда окружал венец кудрявых темных и рыжих головок старших. Маленькие дети цеплялись за ее платье, хромой Саул висел за плечами вместо барашка, а болезненная годовалая девочка Сары спала у нее на руках.
Детский крик, визг и смех уже издалека возвещали о приближении Марии к местечку, но, вернее, это был не приход, а нашествие малолетней крикливой орды, с пылающими от бега щеками и растрепанными волосами, во главе с женщиной-вождем.
Иисус, очень любивший детей, часто выходил ей навстречу, а ребятишки, заметив его, радостно кричали: «Иисус!» и с гордостью показывали ему собранные цветы, орехи, найденные в ручье камешки, ракушки, мотыльков и тому подобные редкости.
Однажды, когда он сидел рядом с Марией и дети окружили их тесным кругом, а младшие взобрались даже на колени, он, окинув взглядом всю эту детвору, сказал:
— Видишь, Мария, сколько у нас детей — и все наши.
— Наши, — печально покачала головою Мария, загляделась вдаль, а в глазах у нее мелькнули слезы.
— Что с тобой? — спросил Иисус.
— Ничего, — ответила Мария, покраснев, не смея признаться в охватившем ее вдруг желании иметь
