всего лишь одного ребенка, но своего.
Иисус внимательно посмотрел на нее, а когда она возвращалась домой, сказал:
— Я свой собственный узник, Мария, Дух Господень надо мной и помазал меня, дабы я возвестил Евангелие нищим, послал меня, чтобы я ободрил сокрушенные сердца, принес заключенным освобождение, слепым прозрение и выпустил угнетенных на свободу.
— Я знаю это, Господин, — тихо ответила Мария и добавила:
— Мне и так хорошо около тебя.
Во время пребывания в Галилее это было первое напоминание Иисуса о своем призвании. Кроме редких минут, когда он, благодаря какому-нибудь обстоятельству, бросал мимоходом краткое поучение, он почти не проповедовал, словно желая отдохнуть. Отдыхали и ученики его, охотно возвращаясь к своим прежним занятиям, из которых самыми любимыми были ловля рыбы сетью в водах Геннисарета и починка лодок. Рыболовством увлекались все апостолы, даже бывший сборщик податей Матвей, оказавшийся весьма ловким моряком и рыболовом. Один только Иуда ходил, ничего не делая и ничем не занимаясь, с каждым днем становясь все более угрюмым и диким.
Учитель становился для него все менее и менее понятным. Иуду выводила из себя его бездеятельность, да и к тому же его стала мучить ревность относительно Марии.
В душу Иуды закрались подозрения, что отношение Иисуса к ней далеко не такое идеальное, каким оно кажется с виду.
Два дня их одинокого путешествия возбуждали в нем ряд грязных предположений. Хотя эта сторона его отношений к Марии на самом деле была для Иуды вовсе неважна и неценна — он никогда и не мечтал быть единственным, — но зато он все больше и больше убеждался, что он не будет никем.
Мария, сначала избегавшая его, с течением времени стала обращаться с ним так же дружески и приветливо, как и с остальными, как будто бы между ними никогда ничего и не было, словно исчезло все невозвратно, даже самое воспоминание о прошедшем. Иуда видел и понимал, что он утратил ее навсегда и что это равви отнял ее у него. К этим разъедавшим его душу чувствам горя и ревности примешивались еще подозрения, переходившие в уверенность, что это ради нее Иисус покинул Иерусалим, ради нее он живет в Галилее и ради нее готов бросить все так хорошо налаженное дело.
При одном только предположении о возможности чего-либо подобного в нем возмущалось и кипело все. Марию он прямо ненавидел в такие моменты, а Иисуса лишал в своей душе всех признаков героизма и ореола божественности. Однажды Иуда осмелился, подошел к учителю, когда тот был один, и дерзко сказал:
— Скажи мне, равви, какие у тебя отношения с этой женщиной?
— О чем ты спрашиваешь? — сурово спросил его Иисус, пораженный смелостью его тона.
— Спрашиваю, чем для тебя является Мария.
— Моей возлюбленной сестрой, весельем моих глаз, отдохновением моих измученных мыслей, успокоением моего утомленного сердца.
— Да, да, так, — язвительно смеялся Иуда, — а нас ты учишь, что каждый, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в серд…
Иуда стал заикаться, и язык его онемел при виде загоревшихся в глазах Иисуса страшных молний гнева, поразивших его, словно громом.
— Равви, прости, — простонал Иуда побелевшими губами.
Иисус долгое время молчал, наконец, с видимым усилием произнес:
— Прощать всегда и все я должен… Но, Иуда, добрый человек из сокровищницы своего сердца выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое. Разве ты хочешь всегда сопровождать меня, как тень сопровождает каждый свет? Из мрака своей души ты спрашиваешь меня, а если бы ты видел, то знал бы, что я смотрю на Марию только с восторгом.
После этого Иуда несколько притих. Его недовольство Марией и Иисусом притаилось, да и вскоре другие вопросы и хлопоты заняли его голову, вечно что-то обдумывающую.
Приближался месяц Низан, или апрель, в который приходился праздник Пасхи. В эти дни стекались в Иерусалим со всех концов, из самых дальних стран, все верные, чтобы провести праздник в святом городе и принести в жертву храму по крайней мере полсикля с человека.
Это пилигримство, освященное вековым обычаем, считалось почти долгом каждого верующего еврея. И вот задолго еще, за две недели до срока, начались приготовления, пока, наконец, не двинулись в путь почти все местные жители; обезлюдели почти все поселки, и по дорогам поднялись облака пыли, Иисус, несмотря на все напоминания Иуды, как будто бы и не собирался в Иерусалим. Необычно молчаливый, задумчивый, он стал по целым часам исчезать куда-то и возвращался потом печальный, как бы угнетаемый чем-то.
Иуда терял всякое терпение, встревожились и апостолы, покинувшие обычные занятия и ежеминутно ожидавшие приказа равви отправиться в путь. Наконец, когда оставалось всего только десять дней до праздника и наступила самая пора тронуться в путь, они однажды собрались вокруг учителя на берегу озера.
Был теплый и ясный вечер. Пылающие звезды ярко виднелись на небе и, утопая в лазурной глубине, мигали оттуда, словно очи неведомых созданий. По ряби озера переливался холодный свет луны. Вокруг царила глубокая, невозмутимая тишина и какой-то торжественный покой. Иногда только слышался всплеск рыбы, да журчание волны, и снова наступала тишина, такая неизмеримая, такая глубокая, что замирало всякое слово на устах.
Иисус любовался далью и звездами. Его бледное лицо в лучах месяца, казалось, сияло каким-то нездешним светом. Позади него виднелся словно выкованный из мрамора страдальческий профиль Марии, которую мучило смутное, но страшное предчувствие надвигающейся грозы. Ученики тоже испытывали такое чувство, что приближается решающий момент, и с некоторым страхом всматривались в необычное, изменившееся лицо учителя.
Вдруг Иисус тяжело вздохнул, встал, и невольно вслед за ним поднялись все.
— Возвратимся в Иерусалим, — проговорил Иисус. — Время мое пришло уже. Идите и приготовьтесь. Мы тронемся в путь уже сегодня. Идите, отчего же вы стоите?
— Идем! — громко воскликнул обрадованный Иуда, у которого сразу зароились в голове сотни планов и проектов. — И так уже мы явимся последними.
Мария не в состоянии была двинуться с места — в голосе Иисуса она уловила какой-то зловещий оттенок. Она с трудом тронулась с места и подошла к учителю.
— Не ходи, — зашептала она умоляюще. — Не ходи туда, не ходи… — Она судорожно хватала его за руки.
— Должен.
— Не ходи, — застонала она и схватила его за плечи.
— Должен, Мария, — повторил он глухо.
А когда она почти без сознания, обезумев от горя, приникла к нему и, рыдая, прижалась к его груди, то почувствовала на своих волосах, на лбу легкое прикосновение его уст.
И этот легкий поцелуй, словно капля, упавшая с пылающей, погребальной свечи, скатился по ее груди и запал глубоко огнем в растерзанное горем сердце. Замолкли, как овеянные ветром, все мысли, охватила ее тишина ночи, она почувствовала свежесть падающей росы, и ее помертвевшую голову окутало, словно саван, могильное спокойствие.
Глава 9
Со всех сторон света стекались в Иерусалим толпы народа, шли не только постоянные обитатели Палестины, но и рассеянные по далеким странам и морям верные из Александрии, Финикии, Идумеи, из греческих колоний, из столицы мира — Рима. На всех дорогах была давка и суета, воздух был полон золотистой пыли.
Временами создавалась настоящая запруда из людей и животных и много было людских криков,
