Катька, ступай. Тебе, безбожнице, никакая молитва не поможет.
Катенька, потупившись, побрела на кухню. Федя шепнул ей на ухо: «Про себя помолись. Ионыч не узнает». Обрадованная Катенька кивнула и убежала.
— Балуешь девку, — заметил Ионыч, грызя огурец.
— Маленькая она совсем. — Жалостливый Федя едва не прослезился.
— Ничего себе маленькая. За последний год как вымахала!
Сокольничий пожал плечами. Налил водки себе и Ионычу до краев, щелкнул пальцем по стеклу — стекло обрадованно зазвенело.
— Я, может, тоже маленький в душе! — заявил Ионыч, хватая стакан. — Но что-то меня никто не жалеет!
— Я тебя, Ионыч, жалею, — сказал сокольничий. — Я-то знаю, что судьба тебя не баловала! Тяжело тебе, Ионыч, в жизни-то пришлось…
Ионыч выпил полстакана, утер бороду рукавом, тут же и занюхал.
— Знаешь о моей жизни суровой, а девку балуешь. Не по-людски это, Федя.
— Да понимаю я! — Сокольничий отмахнулся и опустошил стакан на четверть. — Сердце у меня доброе, всех пожалеть готов. Даже этих, что летают, хотя их-то чего жалеть…
— Что такое? — Ионыч нахмурился. — Опять летают?
— Да вот, только что двоих видал. Порхают, блин, как бабочки. На север упорхнули. В Лермонтовку, это уж наверняка.
— Сволочи, — возмутился Ионыч, от возмущения тыкая огурцом мимо рта. — Значит, завтра- послезавтра опять сюда припрутся.
— Наверняка. — Федя вздохнул.
— Не отдадим мы им нашу Катьку! — Ионыч ударил кулаком по столу. — Или ты против? — Он выпучил глазищи на сокольничего. Федя поморщился:
— Ну что ты, Ионыч, в самом-то деле. Неужели думаешь, я тебя предам, друга моего единственного? После всего того, что ты пережил?
— Пережил я многое, — согласился Ионыч, успокаиваясь. — Нервный оттого стал, озлобленный. — Он допил водку и крикнул: — Катька!
— Да, дяденька! — послышался далекий Катин голос.
— Что ты делаешь, негодница?
— Тесто для пирожочков замешиваю, дяденька!
— Завтра к нам гости придут, вопросы будут задавать. Знаешь, что отвечать?
— Да, дяденька!
— И что же?
— Скажу, что живется мне с вами очень хорошо, что вы, дяди, добрые и меня любите, работать без нужды не заставляете, не сквернословите и не бьете меня!
— Главное, с честностью в голосе говори! — рявкнул Ионыч. — А то до полусмерти исколочу!
— Хорошо, дяденька! — звонко отозвалась девочка.
— Послушная, — умилился Федя, наливая еще водки.
— Еще бы. — Ионыч ухмыльнулся и выпил полный стакан.
Глава вторая
Тонколицый мужчина в длинной черной шубе и шапке-ушанке приехал на белоснежном вездеходе с черной четырехлучевой звездой на выпуклом боку. Вездеход замер у обочины. Тонколицый, путаясь в шубе, вылез из кабины, что-то сказал водителю и побрел к дому. Сокольничий Федя стоял у двери и меланхолично отливал на снег. Тонколицый подошел и отрывисто приказал:
— А ну прекратить безобразие!
— Пардоньте, — извинился вежливый Федя. — Нахожусь прямо посреди процесса. Прекратить не получится при всем желании.
Тонколицый недовольно поморщился, топнул ножкой в изящном бархатном сапожке.
Был он низенький и щуплый, но во взгляде ощущался металл; какой-то текучий, опасный металл, вроде ртути.
— Как ваша мама? — спросил Федя, чтоб хоть как-то завязать разговор.
— Чего это ты моей мамой интересуешься? — Тонколицый с подозрением глянул на него.
Федя написал на снегу букву «Д» и признался:
— Из уважительности спрашиваю. С вашей мамой не знаком.
— Мама в порядке, спасибо, — сказал тонколицый и снова затопал ножкой. Водитель вездехода выпрыгнул из кабины, закурил. Водитель был молодой, прыщавый, с редкими усиками щеточкой, серая вязаная шапка лихо сдвинута набок.
В окошке появилась любопытная Катина мордашка. Сокольничий шутливо погрозил ей пальцем, и мордашка исчезла.
— Вы себе ничего не отморозите? — спросил тонколицый с раздражением.
— Мы, потомки сибиряков, люди морозоустойчивые. — Сокольничий добродушно усмехнулся, дописал букву «Я» и неторопливо, степенно застегнул ширинку. — Вот, пожалуй, и всё. Пройдемте в сени… м-м…
— Владилен Антуанович, — представился тонколицый и шмыгнул носом.
— Давайте водочки тяпнем, Владилен Антуанович, — задушевно предложил Федя, впуская тонколицего в дом. — Вид у вас неважнецкий.
— Это несущественно! — бросил тонколицый, цепко оглядывая комнату. — Где хозяин дома?
— Туточки мы! — С доброй улыбкой на румяном лице в комнату вошел Ионыч. Он вел за руку Катеньку. На Катеньке было новенькое платье в цветочек и добротная теплая шаль. Девочка недоверчиво глядела на тонколицего и жалась к волосатой руке Ионыча.
— Здравствуйте. — Владилен Антуанович протянул Ионычу руку.
Ионыч поклонился тонколицему:
— Пожалуйте к столу!
— Да я как бы…
— У нас, сибиряков, все дела решаются за столом, почтенный Владилен Антуанович, — сказал Федя.
С тонколицего почти насильно стащили шапку и шубу и усадили за стол. Владилен Антуанович с сомнением посмотрел на стакан, заполненный мутной жидкостью. На дне стакана, словно водоросли, колыхались хлебные крошки.
— Что это? — визгливо поинтересовался тонколицый.
— Это, мил человек, божественная амброзия, о который вы так много слышали, — заявил Ионыч, подмигивая.
— Я на службе, мне нельзя, — неуверенно сказал Владилен Антуанович.
— Ну что вы такое говорите! — воскликнул Ионыч и незаметно толкнул Катеньку в бок. Девочка двинулась к тонколицему с тарелкой свежеиспеченных пирожков в дрожащих руках.
— Угощайтесь, дяденька! — сказала Катенька и мило покраснела.
— Лапочка наша! — Сокольничий едва не прослезился.
— С чем пирожки? — смягчившись, спросил Владилен Антуанович.
— С картошечкой и капусткой, — сказала девочка. — И с яблочным повидлом тоже есть, вот эти, румяненькие…
Тонколицый взял пирожок и надкусил. Задумчиво щурясь, пожевал. Вид у него был как у математика, в уме решающего сложную задачу.
— Пирожок удался на славу, спасибо, девочка, — сказал тонколицый и повернулся к Ионычу. — Так вот, я по делу…
