Был он человек в сущности неплохой, но садист.
Глава третья
— Че это с ней? — спросил Ионыч, глядя на побледневшую Катеньку. Девочка прижималась к стене и всхлипывала.
— Испугалась голуба наша. — Сокольничий вздохнул. Он возил шваброй туда-сюда по полу, собирая кровь и разлившийся рассол. Перевернутая банка с подсохшими огурцами лежала на краю стола.
— Это еще что? — взревел Ионыч. — Кто банку перевернул?
— Красавица наша. — Федя снова вздохнул.
— Так пусть сама и убирает! — Ионыч выхватил швабру у Феди и сунул Катеньке в руки. Девочка попыталась схватить швабру дрожащими ручонками и уронила.
— Ах ты, негодница! — сказал Ионыч и отвесил Катеньке подзатыльник. — Зря харчи наши проедаешь, дрянь такая!
Сокольничий вздохнул.
Настенные часы с кукушкой показали двенадцать часов. Пластмассовая кукушка со скрипом полезла наружу и застряла.
— Что делать-то будем, Ионыч? — спросил Федя, осторожно переступая тело тонколицего. — Как-то ты так… неожиданно.
— Тарелка — вещь чудесная, — заявил Ионыч. — Кому попало ее показывать не след.
— Тут ты прав, конечно, но всё равно… неожиданно.
Ионыч уселся на табурет, взял со стола помятый огурчик, кинул в рот.
Он неотрывно глядел на Катеньку. Девочка наклонялась, хватала швабру, распрямлялась, роняла швабру, снова наклонялась, брала швабру и так далее. Ионыч и Федя некоторое время завороженно наблюдали за круговоротом Катенькиных действий.
— Что неожиданно, это ты прав, — сказал, наконец, Ионыч. — Сам от себя таких действий не ожидал. Если вдруг схватят, можно попробовать наврать, что мой поступок был продиктован приказом из тарелки, телепатической силой зеленых человечков. Как думаешь, прокатит?
— Вышки-то не дадут по любому, — со вздохом отвечал Федя, — а вот на опыты тебя, Ионыч, заберут обязательно. В какую-нибудь секретную лабораторию, чтоб выяснить, как тарелка изменила твой организм.
— Может, и правда из тарелки приказ пришел? — Ионыч задумался.
— Ты главное самого себя убеди, — посоветовал сокольничий. — Тогда врать легче будет.
— Нас еще не взяли, — подытожил Ионыч. — И мы можем сдернуть подальше отсюда. Эти приехали из Лермонтовки, а мы поедем в другую сторону, в Пушкино.
— Далеко, боюсь, не уедем, — сказал сокольничий, забирая из слабых Катенькиных рук швабру. Повернулся к Ионычу, чтоб что-то сказать, но не успел: Ионыч вломил ему промеж глаз. Федя отлетел к стене, роняя швабру.
— Не мужское это дело — со шваброй по дому порхать! — заорал Ионыч. — Девчонку балуешь!
— Дяденьки, не ссорьтесь, — дрожащим голоском попросила Катенька. Сделала пару неловких шажков к Ионычу, схватилась за черенок швабры.
— Я помою полы, дядя Ионыч.
— Сможешь? — брезгливо поморщившись, спросил Ионыч. — Ты ж еле на ногах стоишь.
— Попытаюсь, дяденька. Ей-богу, попытаюсь.
— Ну, с богом.
Катенька взяла швабру, подошла к ведру, опустила тряпку в воду. Искалеченный Владилен Антуанович лежал совсем рядом. Катенька избегала смотреть на него. Наступала как можно дальше от тела. Ей казалось, что если она коснется тонколицего, случится что-то страшное.
Она несколько раз провела тряпкой вокруг трупа, собрала грязь, сунула швабру в ведро.
Макая швабру в воду, Катенька вспомнила, как когда-то отвлекалась от всяческих невзгод: напевала песенку. Раз за разом пела одну и ту же песню, и ей становилось лучше. В самые ужасные моменты жизни эта песенка помогала, вселяла радость в сердце, возвращала жизнь ловким пальчикам; песенка заставляла маленькую Катенькину душу светиться.
Девочка тихонько запела:
— Ай, березка, березка моя…
— Заткнись! — закричал Ионыч и толкнул Катеньку в спину. Девочка упала прямо на труп и тут же отползла назад, зажимая ладонью рот. — Без песен тошно! — Ионыч повернулся к наворачивающему огурчик Феде и небрежно заметил:
— Хороший ты человек, Федя.
— Хороший, — хрустя огурцом, согласился сокольничий.
— Пойдешь со мной? — постукивая пальцами по столу, спросил Ионыч.
Сокольничий вздохнул:
— А куда я денусь, Ионыч? Я с тобой хоть на край света, ты же знаешь.
— А если я попрошу тебя остаться? — глухо спросил Ионыч.
— Остаться? — Сокольничий замер с половиной огурца во рту.
— Остаться. Отход наш маскировать. Сдерживать этих, из Лермонтовки, сколько сможешь.
— Наш отход?
— Мой, Катерины и тарелки.
Сокольничий тщательно прожевал огурец, запил рассолом из большой жестяной кружки, вытер замасленным рукавом рот.
— Ну?
— Если так надо, то останусь, Ионыч.
Помолчали.
— Жалко мне тебя оставлять, — сказал Ионыч. — Да и надо ли? Надолго ты их всё равно не задержишь.
— Я попробую, Ионыч.
— Стрелок из тебя как из говна пуля, — небрежно заметил Ионыч. Глянул через плечо: Катенька, охая и ахая, возила шваброй возле трупа.
— Для начала надо похоронить наших мертвецов, — решил Ионыч. — А то не по-людски как-то.
— Что ж мы, звери, что ли? — согласился Федя, вставая. — Похороним.
Глава четвертая
Похоронили Владилена Антуановича в снегу возле круглого катка за домом. Ионыч снял шапку и пробормотал:
— Ты уж не серчай, почтенный Владилен Антуанович. Не со зла полбашки тебе отстрелил, ох не со зла, а по строжайшей необходимости. Зато смотри, какое место для могилы тебе выбрали: катайся на коньках хоть каждый вечер, пусть и в призрачном бестелесном состоянии.
— А можно мне покататься на коньках, дядя Ионыч? — спросила Катенька, зябко кутаясь в дырявое пальтецо.
— Нашла время, дура. — Ионыч нахмурился. — В такой трагический момент на коньках кататься!
— Не чувствую я момента, дяденька, — призналась Катенька. — В голове будто туман какой-то, плохо очень соображаю. Кажется мне, что смерть моя приходит. Только из глубины сознания мысль выныривает: хорошо бы перед смертью на конечках покататься.
— Лапушка. — Федя шмыгнул носом. — Ионыч! Может, разрешим красотульке нашей на конечках
