сколькими мужчинами я спала. Просто ограничусь утверждением, что их число было меньше пяти. Больше одного, но меньше пяти.
И не три или четыре.
Отчасти проблема заключалась в том, что я лишилась девственности очень поздно, на самом деле поздно — мне тогда уже было двадцать пять. Думаю, вы согласитесь, это крайне необычно — пожалуй, я бы не решилась на этот шаг, если бы меня не уговорил мой тогдашний психотерапевт.
— Когда вы приняли решение сохранять чистоту? — поинтересовалась Целеста, которая врачевала меня тогда, когда я наконец не выдержала и всей ей рассказала.
— Когда мне исполнилось тринадцать. Я была в церковном лагере. Я дала клятву, — ответила я.
— Кому? — поинтересовалась Целеста.
— Что вы имеете в виду?
— Кому вы дали клятву?
— Господу.
— Господу, — повторила Целеста и что-то нацарапала в своем желтом блокноте.
Вера в Господа была одной из тех вещей, от которых Целеста намеревалась меня избавить. В общем-то, это не совсем верно: у нее не было никаких проблем с моей верой в Господа, она просто не хотела, чтобы это мешало чему-нибудь другому в этой жизни. Например, моей свободе выбора или моей сексуальной жизни. Разумеется, в этом и заключается предназначение Господа. Вы отказываетесь от некоторых, наверное, самых интересных удовольствий в жизни, а взамен лишаетесь страха смерти.
— Решение, принятое в тринадцатилетнем возрасте, должно быть, заслуживает того, чтобы его пересмотрели в двадцать пять, — заметила Целеста.
Итак, мы произвели переоценку ценностей. Я бы сказала так: мы вообще произвели полную ревизию. Целеста сравнила наши рассуждения с эмбарго, наложенным на кубинские сигары. В шестидесятые годы это еще имело какой-то смысл, но сейчас? После разрушения Берлинской стены? После того как Макдональдс появился на Красной площади? Положа руку на сердце, скажу — меня не пришлось особенно уговаривать. Я подумывала об этом с тех пор, как Лэнс Бейтмен засунул руку мне в трусики в одиннадцатом классе, но тогда я сдержалась. Долгое время я ждала своей брачной ночи, но потом, когда это стало казаться мне глупым, напрасным и квазибредовым, я все равно ждала, по какой-то уже неведомой мне причине. Наверное, мне нужна была достаточно веская причина, чтобы перестать ждать.
В тот вечер я навестила своего приятеля, Гила-гомосексуалиста, и сказала ему, что наконец готова заняться с ним сексом. Эмбарго на пенис закончилось. Я сказала, что обсуждала это со своим терапевтом и что решение, принятое в тринадцать лет, представляется совсем не таким удачным в двадцать пять. А поскольку он считался моим парнем, то стал логичным кандидатом на дефлорацию. По дороге к нему я даже озаботилась приобрести упаковку из двенадцати презервативов, рассчитывая, что, узнав последние новости, он набросится на меня, разложив меня на полу в кухне, ну, может быть, и не двенадцать раз, но определенно больше трех, что оправдывало такое количество презервативов. Гил, однако, не разложил меня на полу кухни. Он просто восседал там, полируя свои ботинки новой щеткой с мягкой щетиной, и заявил мне, что ему нужно некоторое время на раздумья. Он не до конца был уверен, что правильно понял меня и что ему этого хочется.
Мне бы хотелось сказать, что я порвала с ним в то же самое мгновение, что я отпустила нечто испепеляющее и жестокое и что не пожалела об этом, но это было бы неправдой. У меня была работа, которую мог выполнить только мужчина. В этом смысле я очень практична. Я не принадлежу к тем женщинам, которые готовы выбросить хороший миксер только потому, что у него плохо контачит провод. Сама мысль о том, чтобы начать с нуля, познакомиться с новым человеком, встретиться с ним раз, и два, и три, поведать ему о своем сексуальном статусе, а потом наблюдать, как он медленно пятится из комнаты и мямлит, что не имел в виду ничего серьезного (если взглянуть правде в глаза, непросто это — связаться с двадцатипятилетней девственницей) — была мне невыносима.
Я переспала с Гилом, а потом не только не бросила его, а оставалась с ним в течение еще восьми долгих месяцев, причем меня одолевала одна мысль, совсем даже не о сексе — хотя для его описания, пожалуй, больше всего подходило слово поверхностный или даже небрежный. Нет, мне не давала покоя мысль о том, что раз уж я занималась с ним любовью, то теперь просто обязана выйти за него замуж.
Собственно говоря, в то время, когда мы встречались с Гилом-гомосексуалистом, я не подозревала, что он гей. Я хочу сказать, что какие-то подозрения у меня появились — вы бы только видели, как этот мужчина застилает постель! Но изо всех сил я старалась не обращать на них внимания, главным образом потому, что наконец-то встретила парня, который согласился стать моим приятелем, не принуждая меня к сексу. Вы просто не представляете себе, что это такое. Три раза мы «выходили в свет», после этого отправлялись ночевать к нему, занимались любовью и засыпали, обнявшись. А утром, не успевала я встать с постели, как он принимался ее застилать. Он поправлял подушки, одеяла и валики под головой с таким тщанием и талантом, что наше ложе начинало походить на одну из кроватей в супермаркетах, на которые не разрешают садиться. Да, и к тому же ему не нравилось, если я садилась на постель после того, как он ее застелил. Даже когда мне нужно было надеть туфли. Вечером и ночью он разрешал мне пить только из бумажных стаканчиков, потому что утверждал, что просто не сможет заснуть, если в раковине у него будет лежать грязная посуда. Я же сама могла заснуть с грязной посудой не просто в мойке на кухне, но и прямо в постели. Скажем так, этот момент стал одним из камней преткновения.
Это может случиться и с вами. Когда вы так долго ждали возможности заняться сексом, то начинаете встречаться с такими мужчинами, которым он неинтересен. Может случиться с любой из вас, я имею в виду. А потом, если вы девушка определенного типа, то дело заканчивается тем, что вы выходите за одного из них замуж, и его по-прежнему ничего не интересует, только вот вы вляпались, поскольку теперь он — ваш супруг. Вы поступаете правильно, следуя букве закона, только вот наступает тот самый страшный для души исход. Никто почему-то не упоминает об этом в летних лагерях, которые устраивает церковь. Это, и еще обещание самой себе никогда не заниматься сексом, приводит к тому, что отныне у вас появляется «пунктик», или заскок. Я скажу, какие у меня заскоки: я даже не знаю, в чем состоят мои сексуальные фантазии. При этом я не хочу, чтобы вы подумали, что в мечтах я, скажем, сижу в уголке огромного мягкого кресла, в пальцах у меня сигарета, я курю и наблюдаю за парой, — меня даже нет в комнате! Я могу пребывать в совершенно другом месте! Например, ходить по магазинам! Правда же заключается вот в чем — как бы громко это ни звучало, — наверное, мне повезло, что у меня есть хоть какие-нибудь сексуальные фантазии. Мне кажется, что у большинства людей по-настоящему причудливые сексуальные фантазии уходят корнями в навязчивые идеи подросткового возраста. В те времена моей навязчивой идеей был Иисус, а я пока что еще не тронулась умом окончательно, чтобы предаваться сексуальным фантазиям об Иисусе.
Все это я начала вам рассказывать для того, чтобы вы поняли, насколько я была не уверена в своей сексуальной привлекательности и почему слова Андрэ о том, что Кейт можно назвать наркотиком, заставляли меня сходить с ума от ревности. Но при этом вы должны знать и другое: как бы ни была я расстроена тем, что Том бросил меня ради Кейт, в голову мне пришла мысль — быть может, стоит заняться сексом с кем-нибудь, кто а) не Том и б) не гомосексуалист. И подобная перспектива не выглядела такой уж отвратительной.
Глава четвертая
