достанут… Поезда пойдут, как прежде. Завтра Джесс купит новый автомобиль… Послезавтра мадам, возможно, пойдет на костылях… Некоторое время на путях будут еще валяться осколки стекла…»
Теперь я знала, что жизнь продолжается, несмотря ни на что и вопреки всему. Раны земли зарубцуются. У земного мира нет неизлечимых болезней.
Группа копошившихся, как муравьи, людей, отступила от машины. Я увидела, что им удалось высвободить мадам. Они не стали класть ее на землю, а начали спускаться с насыпи в сопровождении освещающего дорогу типа с фонарем.
На шоссе около путей уже некоторое время ждала скорая помощь. Человек с фонарем, поддерживая меня под руку, помог забраться внутрь. Он объяснил:
— Это их прислуга, муж хотел, чтобы она сопровождала его жену…
Внезапно я оказалась внутри железной клетки, залитой резким светом голой электрической лампочки. Дверца захлопнулась. Я осталась один на один с Тельмой, присев на откидное сиденье прямо перед носилками. Только теперь я на нее посмотрела.
Пострадали прежде всего ноги. У щиколоток они напоминали изрубленное мясо. Кровь тошнотворными струйками сочилась из разодранных рук на резиновую подстилку носилок. На лбу над правым глазом синела опухоль шириной в ладонь, а кровь из открытой раны на макушке окрасила волосы, придав им странный оттенок.
Мадам была бледна, нос ее заострился, а дыхание показалось мне прерывистым и хриплым. Скорая помощь мчалась, не тормозя на поворотах. Меня бросало из стороны в сторону, и кроме стен не за что было ухватиться. В какой-то момент я потеряла равновесие и почти упала на носилки. Именно тогда она и открыла глаза. Это не был растерянный взгляд кого-то, кто только что пришел в себя и не может понять, что с ним случилось и где он находится, но осмысленный взгляд все понявшего человека.
— Это я, мадам…
Тельма смотрела на меня точно так же, как в тот первый раз, когда я пришла наниматься к ним. Боже милостивый, о чем она думала? Мне почудилось, что она хотела сказать мне что-то очень важное.
— Вам больно?
Я наклонилась над раненой и постаралась закрыть спиной лампочку, чтобы глаза ее оставались в тени. Мне не хватало мужества выдержать ее слишком проницательный взгляд. Мне казалось, что она свободно читала то, что происходило во мне, что она угадала ту великую истину, которая была мне неведома еще часом раньше.
Как она говорила? «Прогулка в зимнем лесу…»
— Вам больно?
Я не находила других слов. Впрочем, и эти слова я не произносила, а выкрикивала. Это было сильнее меня, я вынуждена была защищаться от этого направленного на меня в упор колдовского взгляда.
— Вам больно?
У нее больше не было сил смотреть. Ее глаза медленно закрылись, как закрываются цветы с закатом солнца. Я некоторое время оставалась в том же положении, пока новый вираж не отбросил меня назад. Тогда я опустилась на откидное сиденье так, чтобы оказаться боком к носилкам. Я больше не осмеливалась смотреть на нее.
Мне пришлось однажды побывать в больнице, навещая Артура с его свищем, и от той поры у меня сохранилось тягостное воспоминание. Наша больница похожа на тюрьму. Окна забраны решетками, фасад окрашен в серое, а ограда слишком высока для заведений подобного рода. Когда открыли дверь скорой, я буквально выбросилась наружу, так как эта гонка в конце концов выпотрошила меня. Буря стихала. Время от времени еще налетали порывы напоенного влагой ветра, но небо уже очищалось, и временами сквозь разрывы облаков можно было видеть луну.
Санитары выкатили носилки по миниатюрным металлическим рельсам. Я отступила, освободив им дорогу, и наблюдала, как печальное здание поглощает кортеж. Я не осмеливалась последовать за ними. Здание больницы отпугивало меня. Водителю скорой стало меня жалко.
— Эй, малышка, не стойте здесь, входите, вы же дрожите!
Он был прав. Плечи мои трясло, зуб на зуб не попадал. Я прошла по бетонному настилу, ведущему к дверям. Вестибюль освещался двумя синеватыми лампочками. Стены были окрашены зеленоватой, цвета мочи эмалевой краской. Какое-то растение с жирными листьями, подаренное, несомненно, признательным больным, хирело в огромном кашпо. От двери до двери выстроились деревянные скамейки. Я присела и стала ждать, стараясь упорядочить свои мысли, но снова оказывалась на карусели! На карусели, несущейся в неистовом, сумасшедшем, головокружительном вихре, где вместо традиционных деревянных лошадок я различала лица персонажей, окружавших меня в жизни, но в невероятных позах: маму с фиолетовой заячьей губой в старой дедушкиной пелерине; Артура перед телевизором, болеющим за борца-кетчиста; пьяную Тельму на диване и, наконец, месье за рулем. За рулем, но без автомобиля, если точнее. На расписном заднике этой карусели пролетали мимо меня все остальные — американский генерал, человек с фонарем… Эти, хотя и не имели ко мне отношения, но тоже отпечатались в моей памяти.
Прошло, должно быть, немало времени. Мне казалось, что больница пуста. Однако с регулярными интервалами раздавался громкий женский крик, после чего все снова погружалось в апатию.
Внезапно в конце коридора показалась пожилая монахиня. Торчащие по обе стороны головы концы ее огромного чепца били по воздуху, как крылья гигантской морской птицы, стремящейся подняться ввысь. На ней были очки в железной оправе, а поверх накрахмаленного платья надет вязаный синий жакет. Заметив меня, она удивилась.
— Вы ждете кого-то, дитя мое?
Я ждала не кого-то, а что-то — ответа, который должен был решить мою судьбу.
— Я домашняя работница тех людей, которых привезли только что, милосердная сестра.
Она понимающе кивнула.
— Вы были в машине?
— Нет, милосердная сестра…
Молчание. Еще раз пронзительно закричала женщина, нарушив вязкую тишину больницы. Я спросила машинально:
— Отчего она кричит?
— Она рожает.
Я по-глупому залилась краской, из-за того, что именно монахиня употребила такое слово. Однако эта пожилая женщина, вопреки своему облачению, не так уж и походила на сестру милосердия. Она скорее напоминала тех старых фельдшериц, что разъезжают по стране на велосипедах, делая уколы. От всего ее существа исходили уверенность, доброта, деятельный порыв. Она наверняка пользовалась здесь большим авторитетом и умела говорить с больными.
— Я могу узнать что-нибудь о моих хозяевах, милосердная сестра?
— Месье ранен не тяжело, у него порез на бедре и вывихнуто плечо…
Она замолчала, разглядывая меня, видимо, примериваясь, смогу ли я выдержать остальное.
— Мадам умерла?
— Да.
Карусель замерла, как замирает круг рулетки. Тельмы больше не было. Ее зимняя прогулка в голом лесу пришла к концу.
Я отвернулась, и взгляд мой упал на кружевную листву зеленого растения. Филодендрон! Я всегда помнила это варварское название. Нижние листочки пожелтели; куст собирался умереть, как Тельма Руленд. Больничный воздух не подходил ему: это было нежное и капризное создание…
— Он знает?
— Нет еще…
— Я могу его видеть?
— Пойдемте…
Она поднималась впереди меня по деревянной лестнице, по ступеням, покрытым мягкой резиной. Я, по-видимому, ее занимала, и она не переставала поглядывать на меня поверх маленьких овальных очков.
