передать ему секретные документы вашей новой разработки. ...Вы соглашаетесь. Но понимаете, что подозрения могут лечь на вас, так как вы имеете свободный доступ к документам. Поэтому вы организуете вместе с Грантом этот спектакль с ложным ограблением сейфа. Я говорю вам все это только для того, чтобы вы не отпирались, так как видите, что мне известно многое. Теперь же я хочу задать вам еще один вопрос, на который, я думаю, вы с огромным удовольствием мне ответите.
Я набираю полную грудь воздуха и спрашиваю:
— Где документы и макет?
Он молчит. Сначала они все молчат! Разговорчивыми они становятся только после того, когда начинаешь применять по отношению к ним не очень пристойные методы.
— Тебя спрашивают! — Берюрье отпускает ему еще пару пощечин.
— Я не скажу... Делайте со мной, что хотите...
— Спасибо за согласие. Это очень важно,— говорю я.— Могу только сказать, что нам очень нужно, чтобы вы заговорили! И вы заговорите! И кто знает, может, даже вам и запеть захочется...
— Я сейчас научу его соображать,— обещает мне Толстяк.— Если же он нам сегодня ничего не скажет, то завтра скажут о нем его друзья, явившись в дом с цветами...
— Ты становишься поэтом! — не могу я скрыть восхищения высокопарным стилем своего коллеги.
— Особенно, когда приходится иметь дело с подобной нечистью!
И Здоровило, который сегодня явно в ударе, начинает изливать свою злость так же страстно:
Ты только подумай! Этот главный инженер зарабатывает столько же, сколько и я. А в каких хоромах он живет! Но и этого ему мало! И он продаст Францию, чтобы жить еще лучше! А мы вкалываем днём и ночью и остаемся ни с чем, влачим жалкое существование.
Каждую свою фразу Берю сопровождает ударом, от чего инженер сворачивается в комок и становится похожим на зеленое яблоко.
— Да говори же ты, ж...! — подает голос мой второй коллега, Пинюш, Спящий красавец, проснувшийся по велению долга.
Вот уж действительно, от трагического до комического всего лишь один шаг!
Консей внимает голосу снова уснувшего Пино и начинает говорить:
— Французам не нужны военные самолеты. Их больше интересуют еда, автомобили и любовь... Наше правительство знает об этом, поэтому и поощряет увлечения своих сограждан...
Вы понимаете, что он не тот человек, которому надо было бы прочесть лекцию о патриотизме.
— Поэтому ты, мой подонок, торгуешь достоянием народа?
— Я немало потрудился над этим изобретением. В определенном смысле, оно принадлежит мне, и я вправе распоряжаться им.
— Но ведь ты продал и то, что принадлежит твоим коллегам... Но хватит дискуссировать! Не в салоне же находимся, ей-Богу! Берю, спроси этого месье, где находится выкраденная им из сейфа документация?
Я усаживаюсь в кресло: немного устали ноги.
Толстяк, кажется, только и ждал моего приказа о переходе к более активным действиям.
— Игра по крупному? — уточняет он.
— Если необходимо, то да! Я не вижу никакого смысла сентиментальничать с глубоко деградированной личностью.
Берю доволен. Не подумайте только, что он садист, что он находит удовлетворение в чужом страдании. Нет, его надо понять! Тридцать лет рогоносец, тридцать лет на службе в полиции, тридцать лет насмешек, и в течение этих тридцати лет: обложенный со всех сторон налогами, стреляный, презираемый, постоянно под хмельком, жиреющий на глазах, обрабатываемый газето-киноидеологией, госпитализированный и реанимированный после аварий, оболваненный; — это ведь чего-то стоит! Все это накапливается, распирает, бродит, кипит, питает эмоции и требует выхода и, наконец, вырывается наружу! И поверьте, всем подобным ему, наилучшая разрядка в созерцании страдания других! Потому что если те, другие, тоже сделаны из той самой плоти, то не для того лишь, чтобы однажды лечь в землю, как все мы! Если они чувствительны к боли, если они способны страдать, плакать и звать своих матерей, надо чтобы эти способности послужили им, а не оставались невостребованными в течение всей жизни, правда ведь? В этом кроется гармония нашего бытия! Мы обязаны платить за все плохое, что мы творим по отношению к другим! Это самый справедливый закон жизни!
Пока я философствую[22], Берю готовит свой коронный номер, достойный программы любого мюзик-холла. Если позволить ему, то он, увлекающаяся натура, обнажит своего клиента до самого скелета. А это ведь уже не похоже на мюзикхолловский стриптиз, не так ли?
Он начинает с того, что снимает с инженера пижамную куртку, рубашку... Затем вынимает из кармана складной нож с рукояткой из рога яка. В ноже всего два элемента: тонкое как скальпель лезвие и штопор (вы разбираетесь хорошо, что к чему).
Обычно Берю пользуется своим ножом, чтобы порезать хлеб на мелкие кубики, как это делается при дворе английской королевы.
— Я думаю, что он развяжет твой язык! — произносит Берю.
— Это самосуд хулиганья! — с презрением в голосе выкрикивает Консей.
Толстяк хохочет так искренне, что даже живот, отягощенный божеле[23] начинает лихо трястись.
— Ты прав, я самый отъявленный хулиган!
Он проводит лезвием ножа сверху вниз по безволосой груди главного инженера. Появляется узкая кровавая линия.
Я отвожу глаза в сторону. Постарайтесь меня понять. За всю свою карьеру я разговорил приличное количество своих современников и сломал намного больше челюстей, чем маркиза Тремюий сносила пар обуви. Но все это было продиктовано крайней необходимостью в интересах следствия.
Я просто иначе и не мог действовать.
Толстяк знает, что многие выдерживают самые ужасные боли, но расклеиваются при виде собственной крови. Он колдует над Консеем, словно профессор в анатомической перед студентами.
— Видишь, товарищ, этот разрез делают сверху вниз...
Наконец, наступает мой черед играть роль великодушного человека. Это правило игры при обработке преступника, когда один из полицейских выступает в роли палача, а другой в это время произносит мудрые слова. На это клюют даже самые отъявленные преступники. Когда тип полностью подавлен, ему так необходимо слово сочувствия, рука поддержки, даже если она бряцает парой наручников.
— Консей,— говорю я ему,— перестаньте упрямиться! К чему все это? Вы в наших руках, и у нас есть все средства, чтобы заставить вас говорить...
Он смотрит на меня сквозь пелену слез.
— Вы слышите меня?
Бурже начинает рыдать, словно малыш... Для меня это ой-йой-йой! Конечно же, рыдающий мужчина — зрелище почти патетическое! Но совершенно нет времени ждать, когда он выплачется.
— Итак, мы слушаем вас!
— Документы находятся у Болемье, моего заместителя, инженера Болемье.
— Я сомневаюсь в показаниях такого типа. Вы коллеги по работе... Или вы коллеги по шпионажу?
Он опускает голову.
— Где можно найти Болемье?
— Он сегодня уехал в Гавр... Я недавно проводил его на вокзал...
— В Гавр?
— Да... Он должен передать эти документы и макет иностранному агенту, который завтра утром отплывает из Гавра на теплоходе «Либерте'».
— Где они должны встретиться?
— В морском порту...
— Как зовут агента?
— Не знаю, я не знаю его... я незнаком с ним...
— А ваш подонок-коллега знает?
