матушка Фелиси ждет своего сына.
Я вам уже тысячу раз говорил и еще раз не поленюсь повторить для тех, кто слушал мои передачи не с самого начала, что для такого искателя приключений, как я, Фелиси и наш особнячок являются земным раем. После своих сногсшибательных похождений я возвращаюсь сюда, как потрепанный штормом корабль — в тихую гавань.
Знакомый скрип входной решетки. Под ногами шуршат розовые камушки аллеи. В душе весна, ребята. В такие моменты девушки ничего не едят, кроме печеных яблок. А на деревьях и шнобелях лицеистов распускаются почки. Земля благоухает, как нектар. Я поднимаюсь по ступенькам. Дверь не заперта.
Фелиси никогда не закрывается. Моя старушка не боится воров. Она похожа на благородного епископа папаши Гюго: если бы она застукала у нас домушников, то преподнесла бы им в подарок подсвечники из столовой (доставшиеся нам от тетушки Леокадии, той самой, с усами под румпелем, похожим на хобот из-за того, что его поджимает подбородок).
Изумительный запах тушеной телятины в мадере с рисом ласкает мои носовые отверстия. Я снова останавливаюсь. Фелиси что-то напевает на кухоньке. Она получила мою телеграмму, вот и радуется, моя милая. Я ставлю на пол свой багаж и крадусь к ней на цыпочках.
На моей матушке — черное платье, поверх которого она повязала сиреневый фартук. Она мурлычет старую песенку: «Почему я не встретила тебя, когда молода была». Ее голос слегка дрожит и она тщательно нажимает на «р», как это было модно делать раньше. Да, это правда, раньше Фелиси была молода. Она любила и была любима, но я-то знаю, что та любовь была лишь прологом ее настоящей большой любви, любви на всю жизнь. Да, то была лишь разминка, предшествовавшая приходу в ее жизнь Сан-Антонио. Да, для нее я — единственный, неповторимый, несравненный, чудесный, прекрасный, великолепный, могучий, обожаемый, неотразимый, нежный, обольстительный, необыкновенный Сан-Антонио.
— Привет, мамочка!
Она умолкает, поворачивается кругом с большой деревянной ложкой, которую она держит, как жезл.
— А! Мой мальчик, это ты!
Мы распахиваем объятия и прижимаемся друг к другу.
— Я не ждала тебя так рано, Антуан.
— Я не мог сдержаться от того, чтобы не заскочить из Орли повидаться с тобой перед работой.
— Какой ты молодец, мой мальчик. Как ты слетал?
— Отлично.
— Значит, тебе понравилось на Кубе?
— Да, ничего. Но в Мексике лучше.
— Ты не подвергался опасности?
Моя дорогая мамочка думает, что чем дальше меня заносит судьба, тем больше опасностей поджидает.
— Ну что ты! Это была обычная деловая поездка. Старик затевает там одно дельце. Он попросил меня посмотреть на месте. Вот я и воспользовался этим и прогулялся чуть ли ни до Юкатана. Послушай, я ведь привез тебе пончо из Мериды.
— Что? — шепчет матушка.
Я открываю чемодан и достаю оттуда великолепное пончо ручной работы.
— Это одеяло?
— Почти. Ты можешь укрывать им ноги вечером, когда ждешь меня.
— Оно восхитительно. Я буду накрывать им постель.
— Еще я привез сувениры для Пинюша и для Берюрье.
— Ты не забываешь о своих друзьях.
— Для Берю — сомбреро с помпонами и бубенчиками, смотри!
Я вытаскиваю огромный красно-черный шляпон, слегка примятый в путешествии.
— Очень красиво, — соглашается Фелиси. Она с трудом сдерживает смех.
— Представляешь чан Толстяка под этой штуковиной, мам?
— Еще бы, — хохочет она. — Вот будет смех!
— А это — для Пино.
— Что это?
— Уне пило де ля пас, иначе говоря, — трубка мира. Ее длина около восьмидесяти сантиметров, теперь уж он не подпалит свои усы.
Неожиданно лицо моей Фелиси становится озабоченным.
— Боже мой, я забыла тебе сказать, что Пино…
— Что такое, мам? Я надеюсь, что он не умер во время моего отъезда?
— Нет. Но, начиная со вчерашнего дня, он звонил уже три раза и спрашивал, не вернулся ли ты. Кажется, у него к тебе серьезное дело…
Послушайте, ребята, если бы это случилось в театре, зрители сказали бы, что это дешевый трюк (несмотря на высокую стоимость билетов). Едва Фелиси успевает сообщить мне новость, как раздается долгожданный звонок с улицы. Я смотрю через окошко и вижу, что это приплелся преподобный Пинюше собственной персоной.
На нем длиннющий плащ, в котором путаются колени, с вязаным его рукодельницей воротничком коричневатых тонов; и старые, стоптанные, как будто обутые задом наперед, лопаря. Из-под усов, наподобие куриной попки в неглиже, торчит пелек. Знаменитость (его величество частный детектив) приближается вразвалочку к дому. Его длинный и узкий нос придает физиономии что-то траурное, удрученно-удручающее, скорбное, сострадательное, покорное и трогательное.
Когда видишь фото Пино в газете, рука непроизвольно тянется за шариковой ручкой, чтобы подрисовать ему пенсне.
Увидев меня, его инфернальная физия озаряется улыбкой, бледной, как отблески лунного света в снегах Монблана.
— Ну наконец! — произносит он тоном пилигрима, который после пятидесяти двух лет странствий наконец-таки пришел в Лурд, ни разу не сменив при этом обувь.
Он смотрит на мои чемоданы.
— Выгружаешься?
— Только что начал. Итак, почтенный пресекатель рода, ты меня искал?
— Еще как, Сан-А!
Он кивает своей головой печального муравьеда.
— Садись, Пинюш, тебя ждет сердечный прием.
Он расстегивает свой плащ-рясу.
— Как нельзя кстати, я совершенно вымотался за последние два дня.
— Твоя контора обанкротилась?
— Нет. И вообще, сейчас это меня не волнует.
— В чем же тогда дело?
— Твой кузен Гектор…
Маман вскрикивает и выпускает из рук бутылку зеленого Шартреза, которую я успеваю поймать на лету.
— С ним что-то случилось? — дрожащим голосом спрашивает моя добрейшая матушка.
— Он исчез.
Несмотря на мой широчайший кругозор, изобилие фосфора и сверх развитие серого вещества, у меня уходит две и шесть десятых секунды на то, чтобы осознать это.
— Как это исчез?
Он беспомощно воздевает вверх руки.
— Исчез и все!
Фелиси наливает три рюмочки Шартреза.
Я протягиваю одну из них Филиалу. Он залпом осушает ее и причмокивает языком отпетого печеночника.
