Комтулагрос.
Я зажег сигарету, поскольку табличка, запрещающая курить, была на греческом и я не был в состоянии ее прочесть...
— Я вам сейчас предложу одну гипотезу, капитан. Я рассчитываю на вашу честь моряка: вы мне скажете, возможно такое или нет. Можно ли было погрузить в трюм в Марселе двойник того ящика, в котором была Ника, и выгрузить настоящий ящик в Пирее? Поразмышляйте, приглушите ваше негодование и ответьте мне со всей прямотой.
Тут его средиземноморская кровь прямо закипела в жилах, нос посинел. Вот когда он стал похожим на эллинский флаг, этот Комтулагрос! Однако он сдержался и долго шевелил мозгами, углубляясь взглядом в трещины на потолке.
— Нет, — сказал он наконец. — По крайней мере даже если можно было загрузить ложный ящик в Марселе, выгрузить настоящий в Пирее было невозможно, поскольку я лично наблюдал за разгрузкой. В Пирее на берег не было спущено ничего, кроме машин...
— А в Самофракии, капитан?
Он покачал головой.
— Конечно, нет. Доступ к острову очень трудный, и поэтому был выбран именно мой корабль... Чтобы спустить ящик, надо было использовать бортовые средства, поскольку на острове нет никакого подъемного крана. Там практически и порта нет, а так, только якорная стоянка...
Он приподнялся на подушке и помахал указательным пальцем у меня перед носом.
— Вы теряете время, комиссар! Клянусь честью, выгрузить эту статую с тех пор, как она была водружена на борт моего корабля, было невозможно! Следовательно, в Марселе был погружен именно фальшивый ящик и подмена произошла во Франции.
Я понял, что теперь вырвать у него что-либо иное будет невозможно.
— Примите мои пожелания скорейшего и полного выздоровления, капитан, — сказал я, вежливо кланяясь.
Глава IV, в которой я веду вас на корабль!
В коридоре мы забрали Кессаклу. Он, казалось, был чертовски зол, наш тщёдушный переводчик, и готов разнести меня в пух и прах на своем новогреческом. Ему не нравится, когда с ним обращаются, как с горшком с резедой, и выставляют его на балкон. В общем, чем человек меньше, тем громче хай он поднимает.
— Могу ли я спросить, что вы намереваетесь делать?
— Посетить Самофракию и «Кавулом-Кавулос», — ответил я.
— Мы приготовили военный вертолет, чтобы препроводить вас прямо из Салоник на остров.
— Браво! Умеете работать...
Пинуш шел чуть на отшибе, купаясь в своем собственном внутреннем свете. Я догадывался, что шерлок-холмсовские мысли сочатся из его серого вещества, как вода из старого умывальника с изношенной прокладкой.
— О чем ты мечтаешь? — спросил я у этого фаната.
Он почесал мочку уха, помолчал секунду и заявил:
— Я жду, когда увижу корабль, чтобы поставить тебя в известность об этом.
— Каково же твоё ощущение после первого свидетеля, благородный марафонец одиночной дедукции?
— Надо поглядеть, — осторожно ответил он.
— Ну, дальше же, старина!
— Я-таки не думаю теперь, что Ника была спущена в Пирее.
— Почему?
— Если капитан наблюдал за всей операцией и если не было выгружено ни одного ящика, то совершенно невозможно, чтобы статую утащили тайком с корабля. Не забывай о ее значительном весе...
— Что же остается?
— Что она, может быть, все еще находится на «Кавуломе-Кавулосе».
Я направил на своего товарища, почти друга, взгляд, пристальный, как чертовски точный перископ.
— Может, ты воображаешь, что они могли спрятать этот кусок булыжника в ящик для галстуков в одной из кают?
— Я хочу увидеть корабль, прежде чем продолжить этот разговор, — глубокомысленно заявил он.
Больше из него ничего было не вытянуть, прямо сфинкс, этот Пино. У всех шерлок-холмсистов культ тайны.
Спустя несколько часов наш друг Кессаклу показал на сверкающий синий простор: вдали на море виднелось желтоватое пятнышко.
— Самофракия! — объявил он.
— Отличная дыра, — пробормотал я.
— Да, — согласился мой компаньон, — жалко только, если поблизости не найдется кафе: я умираю от жажды! Должно быть интересно провести здесь отпуск, в хорошем шезлонге и с бутылочкой охлажденного мюскаде...
Вдоль блистающего залива скользила моторная лодка.
— Это чтобы доставить нас на борт, — предупредил Кессаклу.
«Кавулом-Кавулос» стоял на якоре в четверти мили от берега. Через несколько минут мы ступили на обрезанную лестницу (видать, предназначенную для раввинов) и вскарабкались на борт махины. Помощник капитана (ставший капитаном после госпитализации своего предшественника) принял нас в красивой белой форме, которая делала его похожим на яхтсмена. Это был человек лет сорока, стройный, красивый парень с изящными движениями.
— Вот здесь и была помещена Ника! — сказал офицер, показывая на четыре железные стойки, привинченные к полу.
— Мы блокировали ящик между этими металлическими балками, специальным образом закрепленными, чтобы обеспечить статуе полнейшее равновесие. Можно было бы перевернуть корабль вверх дном, и статуя бы не шевельнулась.
— Сколько человек на борту? — спросил я.
— Тридцать четыре, включая офицеров.
Он приподнял левую бровь, что не означало, впрочем, что он записался в коммунисты, а только выражало некоторое удивление.
— Вы наняли дополнительные силы ввиду подобного груза?
На этот раз поднялась правая бровь, что не означало усиления симпатии к правым, но просто возрастание удивления.
— Что вы имеете в виду?
Я улыбнулся ему как можно слаще.
— Мой вопрос, в сущности, совсем простой. Когда вы покидали ваш порт приписки, отправляясь в Марсель, вы наняли новых моряков?
— Без сомнения, — ответил офицер. — Экипажи распадаются и собираются заново. Я думаю, мы должны были завербовать в Патрасе с полдюжины человек, прежде чем выйти в море.
— Мне было бы очень приятно побеседовать с ними!
На этот раз офицер разинул рот, что не говорило о том, что он страдает от одышки, но показывало, что его удивление достигло предела.
— Я не понимаю: зачем? — выдавил он шепотом, благо глотка его была разинута.
