клетку.
— Ну же, — выдохнул он, — ты меня побил.
— Я старше по чину, — заметил я. — Было бы несправедливо, если бы в конце каждого месяца меня ожидал конверт с более кругленькой суммой, чем тебя, а я бы ни на грамм не был эффективнее, чем ты!
Таково было положение вещей, и он покорился. Смирение было сильной стороной Пинуша, достоинством, быть может, и отрицательным, но укрепившим его стоицизм. Он склонялся перед обстоятельствами, перед могилой Неизвестного солдата и перед разумом своего начальства. Ему никогда не приходила мысль оспаривать установленную шкалу ценностей. Он верил в правосудие, бумажные деньги, верность женщин и гласность газет.
— Итак, — начал излагать я. — По крайней мере двое матросов «Кавулома-Кавулоса» участвовали в деле. Это те, которые в Марселе осуществляли погрузку Ники Самофракийской. Двое приятелей направляют ящик в отверстие камеры, которое они открывают и которое находится как раз по соседству с отверстием трюма. Из-за леса флагов помощники ничего не видят! Тем временем наши весельчаки собрали стенки ящика в трюме, чем и объясняются следы столярной работы, о которых ты говорил... Ловкий ход! Такой наглости не бывало со времен похищения английского почтового поезда! Они замечательно использовали особенности судна. «Кавулом-Кавулос» был избран именно за свои особые свойства, и благодаря им же удалось проделать эту штуку!
— Фантастика! — проблеял Пинуш.
— Потом, — продолжал я, — им оставалось лишь дождаться Пирея, чтобы задействовать дно камеры и бросить «Победу» в греческом порту.
— А что за типы? Ты их знаешь?
— Знаю их имена. Хитрецы, они разыграли болезнь, чтобы их выгрузили в Афинах. Им не улыбалось торчать на борту до того момента, как обнаружится пропажа.
— Что ты собираешься делать? — спросил Поломанный.
— Углубиться в госпиталь Конокос, чтобы отыскать следы этих негодяев, потом предупредить эллинскую полицию, чтобы она провела расследование в порту, дабы попытаться обнаружить, как и когда «Победу» вытащили из воды!
У Пино были влажные глаза. Он приветственно помахал дрожащей рукой.
— Победа, — пробормотал он, — Победа, Сан-Антонио. Она уже твоя!
Глава VI, в которой начинается охота на человека
Он был настолько возбужден тем, что я ему рассказал, этот комиссар Келекимос, что забыл подождать, пока карлик переведет, чтобы возражать, молча соглашаться, качать головой или же делать утвердительные знаки. Я застал его с очками на носу, и у него не хватило духу их стащить! Я только что вывалил на него все, не говоря, правда, о двух моряках, оставив удовольствие зацапать этих господ себе самому.
— Вы уверены в том, о чем говорите? — спросил он через Кессаклу.
— Решительно, мой «дорогой» собрат, — парировал я с величайшей легкостью. — Пробы опилок и гвозди из трюма раскрывают, что ящик, содержавший чугунный слиток, был собран внутри корабля.
— Если так, Ника должна быть в Пирее?
— Если ее и нет там сейчас, то она там была, — уверил я его.
Комиссар поднял трубку. Он тараторил со страшной скоростью, на высоких тонах.
— Я предупредил портовую бригаду, — сказал мне наконец коллега. — Я собираюсь командовать сам. Вы поедете со мной?
Я с завистью поглядел за окно. Спустился вечер, повсюду блистали огни. Холм Акрополя, искусно освещенный, казалось, подвешен в бархатном небе.
— Вы извините меня, — сказал я, — но я умираю от усталости, и мне надо бы раздобыть себе номер в отеле.
— Ну уж это не ваша забота! — воскликнул он по-гречески, — Я вам закажу номер в Бополисе, а Кессаклу вас туда проводит. Отдохните как следует, если будут новости, я вам дам знать.
Бополис Палас — заведение первой категории, с горячей водой, шелковистой туалетной бумагой и с видом на королевский дворец.
Благопристойный и умиротворенный, я спустился вниз по лестнице, пренебрегнув лифтом. Одна идейка вертелась у меня в башке, и она оказалась верной: Кессаклу-таки окопался в холле, за каким-то зеленым растением, за спускающимися и подымающимися лифтами. Я притаился на повороте лестницы, потом быстро отступил назад и бросился звонить по внутреннему телефону в коридор.
— Можно попросить в кабину господина Кессаклу, который сейчас должен быть в холле? — попросил я. Меня попросили подождать и не вешать трубку. Я услышал как гундосит громкоговоритель. Кессаклу выскочил из своей засады и засеменил в глубину холла. Момент, чтобы улизнуть! Я скатился вниз по лестнице и бросился во входной тамбур.
На остановке перед Паласом как раз были такси.
— Госпиталь Конокос! — приказал я.
Ну меня-то вы знаете! Я действовал инстинктивно. Я очень чувствителен и импульсивен. Я догадываюсь, что должно случиться за несколько минут до того, как это происходит. Так, едва ступив на порог госпиталя, я уже знал, печенкой чуял, что моей парочки здесь уже нет. И действительно, сестра в приемном покое открыла мне (по-английски, поскольку по-французски она не могла сказать ничего, кроме «Снэк-бар», «тир-рум» и «гамбургер-стейк»), что указанные Олимпиакокатрис и Тедонксикон покинули больницу на следующий день после того, как в нее попали. Понятное дело. Я выразил желание поговорить с врачом, который их пользовал. К счастью, он был еще здесь. Это был молодой медик, только что сменивший белый халат на городской костюм. Атлетически сложенный симпатичный парень. Он легко вспомнил моряков с «Кавулома-Кавулоса», и ироническая улыбка осветила его загорелое лицо. К тому же он говорил по- французски, что еще увеличивало его природное обаяние.
— У меня создалось впечатление, что они просто сачки, симулянты, — сказал он мне.
— Почему, доктор?
— Эта их знаменитая рвота проистекала от большого приема ипекакуаны, рвотного корня. Я предполагаю, они просто хотели сменить судно, сойти на берег и нашли это средство...
Все это замечательно укладывалось в мою головоломку, не так ли, юные любительницы своего Сан- Антонио?
Я поблагодарил доктора и потер двумя пальцами висок. Я считал, что мне бы следовало рассказать своему коллеге всю правду, чтобы он бросил силы полиции вдогонку двум матросам.
Безрассудно пытаться зацапать их в одиночку, в незнакомой стране, не зная языка.
Я почувствовал за спиной взгляд и вышел из неподвижности. Сестра приемного покоя следила за мной с вожделением своими влажными глазами. Ей нравилось смотреть, как я стою и шевелю мозгами на покрытом циновками полу приемного покоя. Она улыбнулась мне. Я вежливо показал ей свои тридцать два, покрытых эмалью «Диамант». Всегда стоит послать улыбку даме, тем более она совсем недурно скроена, эта афинянка. У нее была фигура в виде покачивающейся заглавной буквы S. Мне такие довольно-таки нравятся.
Я заметил, что из-за своего застекленного бюро ей открывается хороший обзор входа в госпиталь.
— Извините меня, — начал я, — но, может быть, вы видели, как моряки, о которых идет речь, уходили из госпиталя?
Она отвечала, что да, видела.
— Они уходили пешком?
— Нет, их кто-то ждал в машине.
— Значит, о времени их ухода было известно заранее?
