— Альфа бета гамма дельта ипсилон, — крикнул наш гид матросу.
Очевидно, что, не говоря по-гречески, я не в состоянии перевести вам эту фразу, однако она заставила матроса заработать лебедкой. Мы наклонились над колодцем, который солнце не могло осветить до его глубин.
— Внизу другой люк, — объяснил капитан, — позволяет ныряльщикам спуститься.
Мы вновь склонились. На внутренней стенке были наварены железные ступеньки. К моему живейшему удивлению, наш Сладостный Пинуш, войдя в жерло, начал спускаться.
— Куда ты?
— Изучить! — ответил мне голос, отраженный стенками колодца.
Я повернулся к офицеру.
— Вы сказали, что корабль, изначально оборудованный для морских исследований, был преобразован в грузовое судно. Почему же была оставлена эта шлюзовая камера?
Он надул губы.
— Чтобы избежать расходов. Если яйцо и легко собрать заново[4], то изменить внутреннюю структуру корабля, напротив, весьма дорого. Кроме того, объем, занимаемый этой камерой, не очень велик...
Металлический колодец усиливал шум, издаваемый спускающимся Пинушем. Подошвы старой развалины скребли по железным ступенькам, и дыхание его было похоже на дыхание великолепного благородного льва. Наконец он достиг дна камеры. Я видел, как в самом низу пляшет тусклый пучок света от фонарика. Я оставил Пино заниматься «исследованием», а сам вернулся в апартаменты капитана. Двое моряков стояли в коридоре, ожидая нас в компании Сертекюиса.
— Вот Фелисса и Сакапелос, моя капитанша, — объявил этот последний, — Что касается Тедонксикона и Олимпиакокатриса, то напоминаю вам, что они сошли на берег в Пирее: пищевое отравление!
— А! Елки-палки![5] — пробормотал офицер. Он начал справляться по бортовой книге. — Действительно, этих двоих одолела рвота, и они были госпитализированы во время остановки в Пирее, — согласился он.
Я прикрыл дверь, чтобы остаться наедине с моряками. Переводил Сертекюис. Благодаря ему я узнал, что Фелисса и Сакапелос перед тем, как наняться на «Кавулом-Кавулос», плавали на «Сибелетроне», танкере, вмещавшем десять тысяч тонн. Эта их махина сгорела вследствие неосторожности судовладельца, который бросил сигару в главную цистерну[6].
Я спросил их, знают ли они двух других матросов, нанятых тогда же, когда и они. Они ответили, что нет. Удостоверения у них были надежные, и вообще у этих двух парней вид был серьезный.
— Нет, — заявил Фелисса, — мы другое, мы механики и работаем в машинном отделении.
Что бы им сказать это пораньше!
— О'кей, спасибо, — отпустил их я.
Какая-то рука коснулась моего бедра. С несказанным ужасом я осознал, что она принадлежит Сертикюису.
— У вас чудесные глаза, — прощебетала мне матроска, — Я обожаю французов!
Я колебался: объяснить ли ему по-своему, что я не таков, за кого он меня принимает, или предоставить ему верить в эту уморительную версию. Чтобы предотвратить всякий ложный маневр, я прислонился к перегородке.
— Скажи мне, Сертекюис, — прощебетал ему я, — есть ли у вас какие-нибудь сведения по поводу Тедонксикона и Олимпиакокатриса?
— Как это, сведения? — спросил он, заинтересовавшись.
— Откуда эти двое?
— Они работали на борту американского судна, — сообщила мне эта душка.
— Есть ли на борту врач? Я бы хотел его видеть...
Сертекюис наклонился ко мне, от его надушенного дыхания у меня закружилась голова.
— Вы уж очень требовательный, злюка! — расхрабрился он.
Я спросил себя, можно ли еще сдерживаться. Будучи стоиком, решил, что да, можно.
— Что у вас за лосьон после бритья? — прошептал он. — Как он чудно пахнет!
— Да пошел ты... Это на основе эссенции из лапши...
Слегка задетый, он дал спуститься краю выреза своей майки, обнажив левое плечо. Он был невыносим, этот юнга. Ваш Сан-Антонио, друзья, уже начинал выходить из себя.
— Найдите мне начальника экипажа! — приказал я.
Влажными глазами лани он послал мне немой упрек и удалился. Появился капитан, и тут раздались ужасный шум и крик. Мы побежали по коридору на палубу. Моряки окружали вход в шлюзовую камеру, спорили, жестикулировали...
Я раздвинул толпу и склонился над отверстием. На дне колодца ничего нельзя было различить, кроме неподвижного света электрического фонарика. Я тут же перепрыгнул металлический барьер и пустился вниз по железным ступеням.
Достигнув дна камеры, я обнаружил Пино, бесчувственно лежащего на опускной двери, служащей полом. У него была большая опухоль на колене, это означало, что оно, должно быть, сломано. Он дышал, но сверзился он очень основательно и был теперь в полном отрубе.
— Он мертв? — крикнул мне офицер.
— Нет, найдите длинную веревку, чтобы поднять его.
Я подобрал фонарик, чудом оставшийся целым, и осмотрел своего незадачливого компаньона. На мой взгляд, для него с расследованием было покончено. У него была безобразная рана на башке, и бледен он был, как воск, бедняга.
— Пинуш, — нежно окликнул его я, — Хреново тебе, старик? Ничего! Только молчи!
Слава Богу, веревки на корабле нашлись и спустя десять минут моего приятеля подняли на палубу. Ему влили в зубы глоток рома, и он пришел в себя. Он открыл мутные глаза и испустил крик боли. Он был зеленее недозрелого яблока на бильярдном столе, бедняга Пинуш. Его корчили спазмы.
— Я страдаю, — неразборчиво прорычал он.
Тут как раз заявился начальник экипажа, которого я вызывал. Пухленький, с сиськами, как у буфетчицы, длинными волосами, собранными в шиньон, задницей, качающейся, как маятник стенных часов, зелеными тенями на веках, накрашенными ресницами и губами, буклями и туфлями на высоких каблуках. Ничего себе пароходик, не находите ли? За время моего многоопытного существования я научился ничему не удивляться, и однако я должен сказать, что этот экипаж меня ошарашил.
Начальник экипажа наклонился над Пино, осторожно потрогал его и заявил нечто, что Сертекюис мне тут же перевел.
— У него двойная трещина бедра, трещина таза и травма черепа.
Не так плохо для начала!
Принесли носилки, положили на них стонущего Пинушета и с большим трудом спустили в моторный катер, где томился Кессаклу.
Сертекюис и начальник экипажа сопровождали меня. Первый поддерживал сломанную ногу старого хрыча, второй очищал ему рану на голове.
— Как это тебя угораздило? — спросил я у своего старшего компаньона.
С трудом разжимая зубы, он сказал:
— Я начал подыматься и где-то на половине высоты оступился... Не везет, да?
— Да, — мрачно сказал я, — в самом деле, не везет!
Глава V, в которой все начинает вертеться
Эти две маленькие шлюхи, моряки «Кавулома-Кавулоса» — начальница экипажа позволяет себе строить мне глазки, поводя длинными ресницами, а Сертекюис развлекается, пытаясь пощекотать мне мочку уха. Как мило с их стороны, что они составляют мне компанию в холле Самофракийской больницы, пока
