Еще одного рубанули по лицу, так что он ослеп от крови. Один из наших был убит — Джозеф Картер из Графтон-Милл, да упокоит Господь его душу, — а я получил рану в плечо, достаточно глубокую, чтобы выронить меч. И раньше, чем у моего горла оказался кинжал, я понял, что все кончено.
— Спасайтесь! — хрипло закричал я своим людям, испугавшись, что их убьют, и кинжал царапнул мне шею.
И они бросились бежать по темным улицам.
Воины Уорика не стали их преследовать и, насколько я мог различить в темноте, не пытались захватить город.
Казалось, все, что им было нужно, — это мы, Вудвиллы, и корабли, которые их господин считал своими.
Чья-то рука тяжело опустилась на мое раненое плечо. Я подумал, что боль навсегда оставит клеймо на моем теле, а потом на плечо нажали так, что я тяжело ударился коленями о булыжник.
Люди, окружившие моих отца и мать, стали подталкивать их к краю пристани. Мне связали руки за спиной.
— Вы, подонки! Подлецы!
Я попытался повернуться, чтобы оказаться лицом к лицу с тем, кто меня схватил, но кинжал снова царапнул шею.
— Да как вы смеете? Как вы смеете! Я рыцарского звания!
— Мы получили приказ, — ответили мне, поднимая меня на ноги. — Пойдемте.
— Вы должны развязать меня под честное слово!
— Как же, жди.
— Я увижу, как вас повесят за это, отродье!
Я споткнулся на сходнях, потому что со связанными руками не мог удержать равновесие.
— Вы не имеете права обращаться так с человеком рыцарского звания!
Я попытался гордо взойти на палубу, но оступился и упал вперед, ударившись раненым плечом о бочку. Один из людей засмеялся, потом второй. Я с трудом встал на колени и увидел, что смотрю снизу вверх на отца. Матушки моей нигде не было видно. Что они с ней сделали?
— Сын, веди себя тихо. Побереги силы до того времени, когда они тебе понадобятся.
Отец повернулся к человеку, который уже грубо вздергивал меня на ноги:
— Добрый господин, не все люди обучены правилам рыцарства, но вы, я уверен, хорошо сведущи в них. Мой сын и вправду рыцарь, и вы можете полностью доверять его честному слову. Вы и вправду должны так поступить, сэр. Мой господин Уорик ничего другого и не ожидает, потому что он сам такой же доблестный рыцарь, как и любой другой в королевстве, и мне это хорошо известно.
— Да, он таков, хотя говорят, что мой господин Марч вполне может с ним соперничать, — сказал тот человек. — Ладно, господин мой, я поверю вашему слову, что вашего сына не надо связывать.
Я не мог больше такого стерпеть.
— Вы должны верить моему слову, сэр, а не слову моего…
— Мой сын еще очень молод, — ласково перебил отец. — Мы все некогда были такими же горячими головами, правда? Не будете ли так добры его развязать?
Гордость не позволила мне потереть запястья, на которых веревка оставила синяки.
— Сэр, — обратился я к отцу, не обращая внимания на того, кто все еще стоял у моего плеча, — а как же моя мать?
— С ней все более или менее в порядке. Они не станут обращаться с ней дурно, — попытался улыбнуться отец. — Думаю, нам придется предпринять небольшое путешествие в Кале. Ей всегда нравился этот город, и она обрадуется возможности поговорить на родном языке.
И так уж случилось, что матушке такая возможность представилась на долгое время.
Солнце уже разогнало туман. Люди вокруг меня едут с прикрытыми лицами, голоса этих северян сухие и отрывистые. Говорят они только о насущных делах, почти ни о чем, кроме этого. Похоже, они знают так же хорошо, как и я, в чем заключается их дело. Все эти люди настороже, как и любой тяжеловооруженный всадник или лучник во время исполнения своих обязанностей. Но они не слишком тревожатся, потому что мы находимся в тех местах и среди тех людей, которые давно уже подчиняются Ричарду Глостеру. Ни нервных взглядов через плечо, ни ладоней на рукоятях мечей, ни торопливых изменений планов. Только плотный отряд, рысцой направляющийся в сторону Йорка в начале длинного, жаркого дневного пути. Это молчаливое будничное путешествие похоже на любое другое, его маршрут, остановки в пути, конечная цель — все распланировано.
Но для меня конец путешествия будет не таким, как для других, — он станет моим концом, концом моей жизни на этой земле.
Иногда я думаю, будет ли он таким, каким однажды привиделся мне. В день нашего паломничества в Кентербери меня окружали камни, а сверху лился золотистый свет. Откуда-то доносилось пение, оно вздымалось и опадало под сводами. Я пополз вперед на коленях. Каждый новый камень обдирал их все сильнее, каждый дюйм был испытанием моей силы, испытанием моего смирения, моего терпения, моего желания предложить все Богу. Боль и унижение, тело и душа слились воедино, предлагая себя там, в святилище мученика, который некогда предложил больше, чем я когда-либо смогу, который с готовностью отдал свое «я», чтобы погибнуть лютой смертью во имя Господа. Каким маленьким и слабым было мое подношение в сравнении с жертвой святого: моя короткая, юная жизнь!
Громадные камни пахли льдом и землей. Густой и резкий запах ладана, медленно высыхающего железа святой воды на моих губах, лбу и голой груди, вонь пота. Боль и жара начали звучать музыкой в моем мозгу. Я добрался до верха ступенек, и золотистый свет заклубился передо мной, как облако. Я мог бы двигаться быстрее, боль подгоняла меня спешить к таинству, к драгоценной гробнице, будто повисшей передо мной в воздухе, манящей и мерцающей. Рубины, слоновая кость, сапфиры и золото обрамляли немногие дошедшие до нас бренные останки, наполняли мои глаза и нос запахом, что звенел в ушах, как колокол, притягивал и очаровывал меня, оставив лишь одно желание: добраться до его сердца, до места упокоения святого Томаса, где боль и горе превратятся всего лишь в тень, в воспоминание о даре, который я некогда вручил Богу.
Лайонел стоит на платформе, когда мой поезд подъезжает к Сент-Олбансу. Если Иззи больше не похожа на художницу, то Лайонел ничуть не изменился: бизнесмен из Сити, почти удалившийся от дел только потому, что уже заработал столько денег, сколько мог пожелать. Все на нем добротное и ухоженное: твидовая куртка, отутюженная рубашка и безукоризненно завязанный галстук, тончайшие кожаные перчатки, ботинки, начищенные так, что их не устыдился бы кавалерийский офицер в отставке. Черные волосы красиво прилизаны на висках. Помню, я заметила, как Лайонел стал приобретать этот лоск, когда только начал работать в Сити, и это впечатление усилилось после его встречи с Салли.
Я так рада видеть Лайонела, но после путешествия на его фоне кажусь себе неряшливой и грязной, хотя у меня было время, чтобы помыться и даже выгладить рубашку, а во время получасовой поездки в полупустом поезде одежда не могла сильно запачкаться и помяться.
— Поездка была приятной? — спрашивает Лайонел, целуя меня в щеку.
— Дядя Гарет говорит, что мастерскую тоже придется продать, — не могу удержаться я.
— Дай-ка я возьму твою сумку. Да, знаю, это так стыдно. Надеюсь, ты не возражаешь против пешей прогулки. Это нечестно.
— Спасибо, я справлюсь сама, — возражаю я, крепко держа свою сумку. — Кроме того, там только зубная паста и чистые брюки. Она не тяжелая… А это и вправду необходимо — продавать мастерскую? — продолжаю я, когда мы прокладываем путь через толпу на Лондонскую дорогу. — Видел бы ты дядю Гарета. Не хочу быть мелодраматичной, но я и вправду думаю, что такая продажа его убьет.
— О, думаю, он куда крепче, чем кажется. Хотя он, конечно, сожалеет о мастерской. Но похоже, продать ее — единственный путь. А ты как? Была очень занята после приезда?
— Да, порядком. Ты же знаешь, что это такое.
— Обязательно извести, если я чем-нибудь могу помочь. У меня, конечно, нет полномочий устраивать
