дела в Австралии. Но если нужен совет…
Лайонел не обнял меня, как обняла Иззи, но я ощущаю, что он готов взяться за мои дела, если я попрошу, и во мне поднимается волна любви.
— Пока все идет хорошо, спасибо. Кстати, о Чантри: Иззи знает? Я не говорила с ней сегодня.
— Да, она знает.
— Она, наверное, совершенно убита. Она жила в Чантри дольше, чем любой из нас. Я всегда думала, что для нее и Пола было ошибкой съехать оттуда.
— Нельзя же винить мужчину за то, что он не хочет вечно жить с тещей и зятем.
— Полагаю, ты прав. Но неужели нет другого выхода? Я имею в виду — кроме продажи Чантри. Если не беспокоиться об Иззи, как же насчет дяди Гарета?
Мы пересекаем улицу Святого Петра в бодрой, обтекающей нас толпе покупателей.
— Я заставил своего юриста, ведущего дела по передаче имущества, перевернуть все вверх дном, — вздыхает, качая головой, Лайонел. — Нет, другого выхода не существует. Ты знаешь, что Спарроу-лейн — частная дорога?
— Да, так написано на табличках, и всегда было написано.
— Верно. Соседи уговорили владельца дороги перекрыть движение грузового транспорта. Но если мы продадим всю нашу собственность, то они смогут пользоваться задними воротами. Та боковая дорога — общественная, хотя и не покрыта асфальтом. Так что, боюсь, «все или ничего».
Это кажется бесспорным, и все же мне хочется спорить. Вряд ли я буду возражать. При других обстоятельствах было бы хорошо избавиться от последнего клочка моей английской жизни. Но сейчас это плохо, потому что это значит… Значит, что я избавлюсь от последнего клочка моих воспоминаний о Марке.
Марк?
После того как я увидела — его или его дух? — я не могу больше притворяться перед собой, будто это неважно и было давным-давно. Да, это было давно, но все-таки это слишком важно. Проблемы столь важные, приносившие некогда такую боль, не перестают существовать из-за того, что проходят года, из-за того, что я переехала на другую сторону планеты, из-за того, что мы с Адамом были счастливы.
В глубине моей душе что-то шевелится. Не ностальгия. Не печаль. Что-то маленькое, но свирепое, относящееся к сегодняшнему времени, не к прошлому.
— Итак, ты пишешь о Войне Роз, — говорит Лайонел, когда мы пересекаем Чекер-стрит, прокладывая путь сквозь толпу посыльных, инспекторов дорожного движения и туристов, направляющихся к аббатству, — Йорк, Ланкастер и все такое прочее. В твой труд входит битва при Сент-Олбансе?
— Наверняка входит, — отвечаю я, собираясь с мыслями. — Только не одна битва. Их было две: в тысяча четыреста пятьдесят пятом и тысяча четыреста шестьдесят первом годах. Первая была… Где тут рыночная площадь?
Лайонел показывает вперед.
— Первая была всего лишь перестрелкой, едва ли чем-то большим, но Генрих Шестой был тогда ранен в шею и взят в плен сторонниками Йорков. Вторая битва была куда кровопролитнее.
Лайонел аккуратно маневрирует, чтобы снова оказаться между мной и дорогой, эскортируя меня. Уж не знаю, что более эффектно — это или направляющая рука Лайонела каждый раз, когда мы проходим мимо фонарного столба и мой спутник отступает назад, чтобы я прошла первой. Адам был прекрасно воспитан, но его хорошие манеры скорее заключались в том, что один чуткий человек делает для другого, а не в этом уверенном, аккуратном танце «мужчина — женщине», который так же обольстительно ограничен, как те новомодные обтягивающие и тугие платья, которые тетя Элейн заботливо кроила и шила для Иззи.
Пластик, сталь и стекло фасадов вклиниваются в кирпичные и оштукатуренные здания, и только слегка покосившиеся верхние окна и просевшие крыши выдают их возраст. Я вижу ряды машин и парковочных счетчиков, неоновых вывесок и муниципальных подвесных корзин с цветами — и красивую дощечку на здании жилищно-строительного кооператива, некогда бывшего гостиницей «Замок», которая возвещает о гибели герцога Сомерсета.
Тяжелый грузовик с ворчанием поднимается по Холивелл-стрит, каждый раз надрывно крякая и вздыхая при переключении скоростей.
Когда-то на холме были возведены баррикады. Их строили люди Сомерсета, защищавшие короля от его кузена Йорка, самого могущественного человека в королевстве.
Под желтыми линиями и асфальтом — булыжники и дробленые камни, каждый из которых они старались удержать. Все зависело от того, сколько воинов держали луки, сколько воинов держали мечи, а сколько — пики, уверены ли они были в Божьей помощи или страшились проклятия, голодны ли они были, пьяны или ослабели от ужаса. Важно было и то, насколько прочны их шлемы, насколько сильны их руки и плечи, где именно они собрались и насколько крепко стояли.
Каково это было — сражаться за того, кого ты знаешь только по имени как своего сеньора? За Бога, или за короля, или за его светлость Йорка, чтобы ради них пустить в ход все, что у тебя есть: и тело, и разум, и силу, и слабость, — зная, что этого может оказаться слишком мало?
Каково было моему отцу, имевшему только школьное образование, творцу, написавшему в своем письме, что он предан лишь искусству, вдруг оказаться под огнем в пустыне Ирака и в бойне при Кориано? Каково было моему дедушке, слишком старому для призыва на военную службу? Он был старше призывного возраста на несколько месяцев, но у него был брат, погибший при Сомме, и друзья, погибшие в битве при Вими-Ридж и на реке Пьяве, и другие близкие, чьи имена он мог произнести как литанию. Каково было брату бабушки, забитому ногами насмерть лишь потому, что он был пацифистом и отказался от военной службы? Каково дяде Гарету никогда не упоминать Тобрук?
Это не совсем мой мир, потому что я вижу его лишь сквозь серую пыль газетных фотографий и старую кинохронику. Но это фон их жизней и камни под моими ногами.
Однажды я пошла домой к Марку, и даже тогда там были ряды домов, похожих на сломанные зубы, и ямы, полные мусора и побегов кипрея. Знаете, что он забыл, закончив работу в субботу? Свою заработную плату, вот что.
Но оказалось, что там, где он живет, нет настоящего дома. Там был двор, полный лома и того, что — как я выяснила позже — его пьяный отец собирался починить и продать, когда протрезвеет. Я знала, что брат Марка сидит в тюрьме. Такого я не могла даже вообразить: настоящий человек — он же настоящий, раз он брат Марка? — преступник.
Двор и пара комнат из полусгнивших досок за Роуп-стрит почти скрывались в тени корабельных корпусов, стоящих на серой воде Гренландского дока. Помню, как в ужасе я смотрела на холодную и грязную кухонную плиту, вонючий земляной клозет в дальней стороне двора и искусанных блохами собак, которых приняла за бродячих, пока не увидела, как Марк кормит их и подметает за ними двор с рассеянностью, порожденной давней привычкой.
— Что ж, спасибо тебе большое, — сказал он, поднимая мой велосипед, который я оставила на булыжной мостовой. — Это очень мило с твоей стороны. Между прочим, удалось ли мисс Батлер закончить свой набросок до того, как пошел дождь? Набросок с курицами?
— Иззи? Нет. Но дождь перестал, поэтому она, может быть, рисует сейчас.
— Это хорошо. Она так спорила, когда миссис Батлер велела ей идти в дом. Он хорошо получится, этот рисунок.
— Иззи всегда спорит, когда не хочет прерывать работу.
Марк улыбнулся, кажется, мне и в то же время не мне.
— Лучше иди, пока снова не пошел дождь. Увидимся в понедельник.
— Хорошо, — сказала я.
Маленькая дверца в больших воротах задрожала и с громким стуком распахнулась. Во двор вошел человек и уставился на меня.
— Это что такое?
У него был местный выговор, но в отличие от Марка он говорил слегка невнятно. И от него воняло.
— Просто я кое-что забыл на работе, папа, — быстро ответил Марк.
— Заработную плату? Ты мне задолжал.
