сказала: — Да, это великое событие — брак вашей сестры. И все же я знаю, что вам жаль навсегда прощаться с леди Маргаритой.
— Да, — вот и все, что он ответил.
Я подумала о его брате Эдмунде, убитом в семнадцать лет. Но это горе было делом давно минувших дней. Во всяком случае, так сказал король, и я поверила. Конечно, он не мог сильно горевать из-за того, что его сестру отдавали в объятия великого герцога и она уезжала не дальше, чем в Брюгге.
Согласно всем донесениям, Карл Храбрый Бургундский был прекрасным, умным человеком, давно вступившим в годы мудрости. Он даже сделал Эдуарда рыцарем Золотого руна, наградив его самым высшим рыцарским званием, каким мог одарить.
— И все-таки, такой брак во благо Англии, во благо вашей… нашей… сестры не лишает вас причин сожалеть, — сказала я.
— Это верно, — понизил голос король. — Но с Маргаритой не так легко сладить. Думаю, она боится покинуть Англию, когда… — Он огляделся по сторонам, но я уже добралась до моста, и рядом ехали только моя сестра и Мэл, а голоса наши заглушал стук копыт по камням, будивший эхо, и шум реки Лея, прокладывающей путь между быками моста. — Когда мы держим сэра Томаса Кука в Тауэре. Он и Маргарита — давние друзья.
— Может, и так, но Кук — предатель. Арестованные люди назвали его имя так же четко, как имена остальных, помогавших делу Генриха Ланкастера. То, что он гарантировал приданое вашей сестре, — ничто в сравнении с прочим.
— Не всегда легко добиться осуждения, если свидетельства собирались так, как в данном случае, — возразил Эдуард.
Миновало два дня с праздника Тела Христова, и день стоял жаркий и солнечный, но в недрах Белой башни словно было заперто темное облако — в каменной холодной башне, обжигаемой жаром жаровни. Там, должно быть, поскрипывали и стонали механизмы, воняло горящей плотью и дерьмом, а вопящие голоса излагали имена, места, планы предательства. Раздавалось сухое поскрипывание пера, марающего один лист бумаги за другим, тихие голоса требовали сказать еще больше… назвать больше имен, мест, совершить больше предательств — и еще один доклад отсылался Совету. Поздно вечером Совет встречался, и в воскресенье, и в другие дни, хранившиеся в тайне, потому что никто не должен быть знать, как близко мы стояли к открытому восстанию.
— Я бы не хотел, чтобы ее люди принесли в Бургундию историю об отчаянных мерах, принимающихся в Англии, — покачал головой Эдуард. — И не хотел бы омрачать ее счастье страхом того, что ее приданое не будет выплачено, если Кука привлекут к суду. Она знает: я не смогу сам дать ей приданое…
— Но…
— Только до тех пор, пока Маргарита не отплывет. И вот тогда его арестуют. Я уже распорядился. Ваш отец обыщет дом Кука.
Король кивнул на ало-золотое пятно впереди, где ехал Уорик — глаза эскорта Маргариты — вместе с моими братьями Энтони и Эдуардом.
— Мой кузен Уорик тоже получил судейские полномочия.
— Он будет судьей?
— Он кажется достаточно мудрым, чтобы быть судьей на процессе этих парней. — Эдуард приподнял бровь, словно давая мне понять, что его слова следует понимать двояко. — Уж у него-то связей с мятежниками не больше, чем у моего брата Джорджа. И Гастингс будет заседать там, и мэр, чтобы Лондон знал, к чему может привести измена.
— Разве собрание такого множества выдающихся людей не привлечет слишком много внимания?
— Тут уже ничего не поделаешь. Я должен располагать только людьми, которым могу доверять, чтобы заставить судью понять, как широко распространилась эта язва. Это будет выглядеть как обычный случай oyer et terminer,[57] по выражению чиновников.
Oyer et terminer. Было приказано выслушать и решить, хотя любой, не знающий того, что было известно мне, не мог питать большой надежды, что все это и вправду разрешится, как бы долго ни длились слушания.
«Da pacem, Domine, — молилась я. — Даруй нам мир, о Господи, ибо нет у нас другого заступника, кроме Тебя».
Дорога стала шире, когда мы миновали огромное пространство, на котором были раскиданы мельницы аббатства. Стены самого Стратфордского аббатства были впереди, и вновь нас окружили джентльмены и леди. Вскоре мы должны были разделиться, чтобы войти по отдельности, в молчаливом триумфе, как король и королева этой земли.
— А где же мои маленькие девочки? — спросил Эдуард.
— У Бесс простуда, сир, и мы боялись, что по такой жаре у нее в дороге начнется лихорадка или что-нибудь похуже. Но кажется, у нее всего лишь насморк, и нам приходится держать ее подальше от Мэри, хотя она плачет и зовет ее.
Мои руки заныли, так мне хотелось обнять моих малюток, и, хотя прошли уже месяцы с тех пор, как я давала Мэри грудь, соски все равно стало пощипывать, словно ее голодный маленький ротик все еще страстно добивался молока. Но я сказала только:
— Мэл укоротила пальтишки Бесс, потому что та бегает повсюду, а Вестминстер — это сплошные камни, на которые она падает, спотыкаясь о подол.
— И верно. Если бы я мог бывать там почаще, чтобы утешать ее поцелуями и сладостями! — ухмыльнулся мне король. — Вы должны велеть нянькам получше следить за ней, чтобы она не выбила себе зуб. Нельзя допустить, чтобы наследница Англии была щербатой. А когда вы родите мне сына, какая от нее будет польза, если ее не возьмет в жены европейский принц? — Он засмеялся, потом сказал: — Иза, когда все закончится, я собираюсь отправиться в Маргит с вами, вашими братьями и Маргаритой. Я сделаю все возможное, чтобы благополучно отослать Маргариту прочь и показать всему миру, что без колебаний могу оставить Лондон в такое время. Тем временем вы должны быстро отослать девочек из Вестминстера. — Он переложил поводья в левую руку и взял правой рукой мою. — Если вы отправитесь в Элтхэм, встретимся там по моему возвращению? Мне понадобится утешение после того, как я потеряю сестру. А я бы утешил вас в отсутствие ваших братьев.
Он поднес мою руку к губам, чтобы ее поцеловать, а я медленно улыбнулась ему.
Вскоре Энтони написал нам в письме, что видел, как Маргарита Йоркская благополучно обвенчалась в Дамме и вступила в Брюгге во главе такой процессии и с такой пышностью, каких никогда прежде не видали даже в Бургундии. Тем временем Эдуард послал доверенных лиц, чтобы устроить дела в восточной части страны. Я знала, что во время каждого такого публичного акта в придачу посылалась дюжина безликих, безымянных шпионов. Предательство кралось по королевству, люди втайне посылали обещания и даже золото Маргарите и делу Ланкастеров, а другие просто наблюдали, куда ветер дует, готовые повернуть в выгодную сторону. Однако поведение Эдуарда в эти дни было трудно понять.
Что толку, если мы будем выказывать тревогу, сказал он. Мы не должны подавать виду, что предательство Ланкастеров — это гидра с множеством голов, что на каждого уличенного человека остается еще сотня таких, которых нужно найти. Мы должны, сказал он, жить жизнью веселого и усердно трудящегося двора: двора без страха, без заботы, без долгов.
Это была хорошая политика, и все-таки я думала, что не только политика заставляет его вести такие речи. Когда Эдуард садился за стол, а перед ним выделывали трюки акробаты или компания певцов наполняла зал милыми новыми песнями, он невидящим взором смотрел на лучи пыльного света, крошил кусочки белого хлеба, а после приказывал принести еще вина. Я думала, что им медленно овладевает апатия: он уже не трудился больше необходимого, хотя, как всегда, выполнял свои обязанности. Эдуард подолгу размышлял над красивыми книгами и тратил неразумно много на писцов и портретистов. Но когда я наблюдала, как он читает, то видела по развороту его плеч, что даже это удовольствие ему портит осознание того, что оно не продлится долго.
Поэтому мы играли в кегли на траве и метали кольца в пересохшем рву.
Верхом мы отправлялись обедать в шелковом павильоне, расположенном так высоко в Эйвери-хилл, что, глядя оттуда на Дауне,[58] мы воображали, будто можем заглянуть в
