отвратительная из всех. Эдуард был не таким. Он любил мой большой живот и тяжелые груди, мои округлившиеся щеки и ставшие более густыми и золотыми волосы. И несмотря на тошноту, я не отказывала ему, потому что, если бы отказала, он чаще искал бы удовольствий на стороне.
Но, услышав его слова про принца, я почувствовала не тошноту, а слезы, и у меня не было сил их сдержать.
— Да, милая, — сказал он. — Мы должны иметь больше власти в тех краях. Я не могу наделить тамошний Совет большими полномочиями, дать ему больше власти над людьми, чем это может сделать принц Уэльский. И так уж положено, что принца воспитывают в наших собственных фамильных землях, в нашем замке. И в Ладлоу он будет счастлив, как были счастливы мы с Эдмундом.
— Я знаю, что так и должно быть. Но все равно трудно думать, что такого крошку увезут далеко от меня.
Эдуард, лежавший возле меня, при этих словах задержал руку.
— Может, назначим Энтони его воспитателем?
Я и сама думала об этом, вот уж воистину была бы честь, которой я могла желать для своего брата. Но теперь у меня появились сомнения.
— Он самый ученый и праведный из людей, это верно. И он великий рыцарь, как говорят, величайший в королевстве, после вас…
— О, в нынешние дни я больше не рыцарь, Иза, — сказал король, со смехом похлопав себя по дряблому животу. — Чтобы поддерживать на высоте звание рыцаря, нужно тратить больше часов в день, чем я могу себе позволить.
— Но поймет ли он ребенка — тот, кто сам всего лишь ребенок? Будет ли он знать, что надлежит делать мальчику, а что нет? Я люблю Энтони, как только женщина может любить брата, но иногда думаю, что он тамплиер из былых времен. Он истинный аскет, хотя и человек из плоти и крови.
— Верно! Я дразню вашего отца, говоря, что изо всех своих сыновей именно Энтони он должен был сделать клириком, а не Лайонела. Но кто лучше всего подходит, чтобы присмотреть за воспитанием принца, чем образованный и святой дядюшка, которому я к тому же доверяю управление Валлийской маркой? Энтони знает по собственному опыту, как дать ребенку счастливое детство, — все вы, Вудвиллы, это знаете. И он добрее всех разговаривает со своей незаконнорожденной дочерью.
— Верно. Дело не в том, что я не желаю, чтобы он был наставником принца. Вот только… — Мой голос дрогнул. — Простите, сир.
— Конечно, моя Иза. Не плачьте. У нас еще есть время, чтобы все решить.
Той ночью король больше не заговаривал об этом. Но пока утешал меня, его желание возросло. Из уважения к моей усталости он ни о чем меня не просил, и если бы я запротестовала, то оставил бы меня в покое. Но я не протестовала, и Эдуард овладел мной, пока я лежала на боку, признавая его право на удовольствие. Кончив, он поцеловал меня в шею, пожелал спокойного сна и погрузился в тяжелую дрему.
Это оказалась девочка. Она родилась за несколько дней до Вербного воскресенья, и Эдуард назвал ее Сесили, в честь своей матери. Такой обычай был довольно широко распространен, но все же я думала: не хочет ли он, чтобы наложили чары на мое лоно, потому что его мать родила четырех сыновей. Бесс обожала новую сестренку и любила помогать нянькам одевать и купать ее, но Мэри еще не было и двух лет. Однажды она протянула игрушечного медведя, а когда Сесили не смогла схватить его, завопила, бросила медведя и попала малышке прямо в лицо. Теперь вопили уже обе, и, когда Мэл выпорола Мэри за ее выходку, к воплям присоединилась Бесс, так что вся комната звенела от криков, даже когда удар колокола дал знать, что Совет ожидает меня.
Не думаю, что девочки расслышали, как я их благословила перед выходом, оставалось лишь надеяться, что Бог это слышал.
Теперь Уорик открыто восстал и заморочил голову Джорджу Кларенсу, убедив того присоединиться к попытке вернуть трон Генриху Ланкастеру.
Пообещал ли он Джорджу корону, когда Генрих умрет? Точно неизвестно, но он выдал свою дочь Изабеллу за Джорджа вопреки запрету Эдуарда. Говорили даже, что Уорик, стойкий сторонник — а враги бы сказали «создатель» — трона династии Йорков, искал союза с Маргаритой и ее сыном — наследником и единственной надеждой Ланкастеров. Могло ли это быть правдой? Наверняка Маргарита стала бы вести переговоры со своим заклятым врагом с единственной целью — вернуть корону мужу. В чем же тогда заключались амбиции Джорджа?
А потом Уорик схватил моего отца и моего брата Джона и убил их под стенами Ковентри. Когда я услышала эти вести, меня словно ударили окровавленным кулаком в лицо. Отец. Брат. Двойное горе.
И двойная угроза — так близко к короне и сердцу моей семьи.
Я покачнулась, в полуобмороке от страха и горя, и только руки, стискивавшие подлокотники кресла, словно хранили мою безопасность.
Новости были точными, угроза, подобная грозе на горизонте — темной, клубящейся, неотступной, она следовала за нами все последующие дни.
Я горевала так же, как и сестры, на нас тяжело навалились печаль и страх. А мать горевала еще больше из-за смерти своей самой большой любви и сына. Но государственные дела и дела по хозяйству не терпели передышки. Никто не должен был подумать, что нас ослабила даже столь великая потеря. Не было времени, чтобы скорбеть в уединении, кроме тишины ночи, когда горе терзало сердце и прогоняло сон.
Энтони проводил много времени в Графтоне, потому что унаследовал отцовский титул и имение, в то время как дела матушки из-за состояния ее первого мужа и дома Ланкастеров были запутаны сверх меры.
Я не могла выставлять свое горе напоказ, но ни одна женщина, которую не любил такой высокий и мощный человек, как Эдуард, не может понять, какое утешение мне приносили его объятия — такого утешения я не получала больше нигде. Если иногда он не только позволял мне вволю поплакать, но и давал волю своей страсти, то все равно понимал меня, потому что у него тоже убили отца и брата.
Прошло немного времени после Сретения — и я снова была в тягости.
Жара в этом году наступила рано, вскоре после середины лета, и в Этандуне я слышала вести из Вестминстера, но самые худшие обходили меня стороной. И Этандун, и Вестминстер были приготовлены к обороне и находились в хорошем состоянии.
В том, что я чувствовала тошноту, не было ничего нового, но меня это утомляло так, будто я испытывала это впервые. Когда у меня выдавалась передышка между делами по хозяйству, я ходила пешком по дворам и садам, хотя даже там невольно видела то, что требовало ремонта, переделки, приказов.
Прошло несколько дней, и моя тошнота и отупение погнали меня дальше, в поля. Мои придворные дамы волей-неволей последовали за мной, бледные и потные на такой жаре. Я слышала, как одна из них жалуется, и даже на расстоянии могла сказать, кто это — Маргарита Бофорт. Эдмонд Тюдор выдал ее за своего сына Генриха, когда ей было двенадцать лет, и она овдовела прежде, чем родила. Неудивительно, что она, как сказала бы Мэл, больше «не имела ни младенца, ни ребенка», хотя давно уже снова вышла замуж. Я не могла не упрекнуть ее, так как мое терпение было на исходе из-за всей моей свиты.
— Тогда ступайте обратно! Вы мне здесь не нужны, если все, на что вы способны, — это скулить!
Дамы заколебались.
— Ступайте! Идите! Вы все мне не нужны, если у меня есть Мэл.
Они подобрали юбки и нерешительно попятились.
Я повернулась к ним спиной и направилась к паддокам и деревьям за конюшнями.
— Мадам, — проговорила Мэл, которая, запыхавшись, следовала за мной. С годами она раздалась, а земля, по которой мы шли, была неровной. — Ваше величество…
Наконец-то я очутилась среди деревьев. В густой тени был бугорок, сделанный у ледника и покрытый цепкой травой позднего лета. Я опустилась на этот бугорок.
— Госпожа Иза! — Мэл прикрыла ладонью рот. — Прошу прощения, ваше величество…
— Ох, Мэл, здесь никто тебя не услышит. Хотела бы я, чтобы такое случалось почаще. Прошу тебя, сядь. Когда я вижу, как ты стоишь, мне становится еще жарче.
Она опустилась на холмик на расстоянии вытянутой руки от меня. У наших ног земля понижалась к
