Код Онегина

действительно не была наркоманкой. А Саша оделся, запер квартиру, оставил ключ под половичком и вышел на Невский. Погода все стояла теплая. Саша давно не чувствовал себя так хорошо. Надо было не валять дурака, а ехать в Горюхино; но Саше хотелось еще хоть немножко побыть на каникулах. Петербург почему-то оказывал на него благотворное действие. Ему здесь дышалось легко. Все, что происходило с ним начиная с августа, казалось нереальным, и страшные преследователи были нереальны, и Лева Белкин был нереален, и рукопись; ничего настоящего не было, кроме Невского проспекта, залитого солнцем.

Он не поехал в Петергоф, а просто гулял. Он шел по Невскому, потом свернул и пошел по набережной Мойки. Ему все нравилось: каменные берега, низкие особнячки, редкие деревья, красивые автобусы с иностранцами. Рестораны были уже открыты, и важные швейцары стояли на ступеньках, сложив руки на животе и уставясь пустым взглядом куда-то между небом и головами идущих мимо людей. При виде ресторана у Саши заныло — не в животе, а в сердце. Господи, он так давно не жил нормальной человеческой жизнью!

Саша зашел в ресторан и заказал обильный, изысканный завтрак. Крахмальная скатерть, мягкая полутьма и привычные ужимки официантов окончательно привели его в хорошее настроение. Он пошел дальше по набережной, читая вывески. Очень скоро он прочел: «Музей-квартира А. С. Пушкина». Ускорив шаг и пару раз нервно обернувшись, он прошел дальше. Потом по мостику перешел Мойку и вернулся к Невскому по другой стороне. На углу было кафе, оно называлось «Кондитерская Вольфа и Беранже». Он вспомнил, Чарский говорил про это кафе, туда Пушкин перед смертью заходил. Только теперь Саша понял, почему Питер называют городом Пушкина. От Пушкина тут просто некуда было деваться. Саша сказал себе: «А пошли вы все… Сколько можно!»

Ночь с Дианой сделала Сашу бесшабашным; к тому же за завтраком он выпил целую бутылку рислинга, это тоже сказывалось. Он зашел в это кафе, выпил кофе и съел песочное пирожное. Он все ждал, что почувствует что-то. Ну, типа почувствует дыхание Пушкина… Но он не чувствовал абсолютно ничего, даже страха.

Он снова пошел бродить по Невскому. Около каждого дома ему казалось, что теперь-то он наконец почувствует. Это желание становилось все более навязчивым. Вот-вот, вот-вот — и ничего… Это как если б он никак не мог кончить. Он так и эдак настраивал себя на то, чтобы ощутить присутствие Пушкина, но ничего не выходило. Он сам не понимал, зачем ему это нужно. Пожалуй, ему казалось, что он какой-то ущербный, раз ничего не чувствует. Ведь для того и осматривают всякие достопримечательности, чтобы проникнуться их духом, разве нет? Вот у подножия египетских пирамид (с Наташкой ездили) он чувствовал все, что полагалось, все, что, как объяснил экскурсовод, он должен был чувствовать; и на Сицилии, руководимый экскурсоводом, чувствовал, что — да, родина мафии… Почему же он — он, который поневоле был этому чертову Пушкину ближе брата родного! — почему он ничего не почувствовал в кондитерской, прямо из которой Пушкин уехал умирать?! Неужели все дело в экскурсоводе?

Меж тем неугомонные ноги опять вынесли его к Мойке. «Ну уж, извините. Я не сумасшедший, чтобы переться в Пушкинский дом». Саша был твердо уверен, что музей-квартира Пушкина — это и есть Пушкинский дом; и в его полупьяной голове шевелились какие-то смутные дурацкие мечтания о том, как он увидит там умного-преумного, гуманного-прегуманного и очень могущественного профессора, может быть — нобелевского лауреата, из тех, что с президентом за руку здороваются, и этот лауреат своей интеллектуальной силою и высоким положением спасет Сашу и вернет ему прежнюю жизнь.

«Сколько можно?!! Ползать, всех бояться… Я не заяц!» После секса и ресторана Саша больше не ощущал себя зайцем. «Прошло столько времени! Они, наверное, про нас уже забыли! Что у них — дел других нет? Им шпионов надо ловить… Я выгляжу совсем по-другому, у меня худые щеки, бакенбарды, волосы крашеные, да теперь еще шрам… Меня мать родная не узнает! У меня даже зубы другие…» Раньше у Саши два самых передних зуба были чуточку крупноваты, теперь все зубы были идеальной соразмерности. «Они давно уж поняли, что мы в музеи не суемся… Никто не ждет меня там… В Питере люди доверчивые, паспортов никто не спрашивает, это вам не Москва, где менты на каждом углу… Ментов и впрямь нигде не было видно.

V

— Он — здесь! Он безумец…

Агенты уже миновали разбитую дорогу в объезд Новгорода и вылетели на широкую гладкую трассу. До Питера было рукой подать.

— Нет, — сказал Геккерн, — если это не очередная дезинформация и Спортсмен действительно в Питере и даже брал проститутку — он не безумец. Он чудовищно умен и чудовищно дерзок. Он вышел на финишную прямую. Он приближается к нему… Они прочли и расшифровали всю рукопись. Мы должны взять его сегодня же. Раз Профессор послал в Питер его — значит, и рукопись с ним. О Профессоре потом позаботимся.

Диану Минскую они разыскали без особого труда. Было утро, и она не работала, а была дома и прибирала свое жалкое гнездышко, готовясь отметить день рожденья мужа; так что им даже не понадобилось платить сутенеру казенные деньги, чтоб увезти ее с собой на квартиру, которую они сняли через подставных лиц специально для данного этапа операции (у них было несколько служебных квартир в Питере, но они не хотели пользоваться ими, потому что сами уже были почти что нелегалами). Им некогда было усыплять ее и допрашивать во сне, они сделали ей укол сразу, получили ответы на свои вопросы и потом позаботились о ней. Им пришлось воспользоваться не огнестрельным оружием, а кухонным ножом, ведь мизансцена должна была выглядеть так, будто проститутку зарезал пьяный клиент. Но они не могли вступить с ней — ни с живой, ни с мертвой — в сексуальный контакт: Дантес, полюбив Машу Верейскую, на других женщин и глядеть не мог, а Геккерну вообще было сейчас не до женщин. Пусть следствие думает, что клиент был импотентом. Потому и убил.

— …Что же это, а?! Ведь он у нас не просто идиот получается, а подонок, каких поискать… Из-за него умерла невинная девушка…

— «Невинная» здесь не самое подходящее слово.

— Ну, неповинная.

— Ах, брось, — сказал Большой. — Это закон жанра. Герой со своей тайной бегает повсюду, и из-за него случайные люди мрут десятками, а в последней главе он женится на героине, и они плодят деток и счастливы, и никто ничего не имеет против. Потому что автор правильно расставляет акценты: во всем виноваты преследователи. И разве это не так?

— Не знаю, — сказал Мелкий.

— Если человек поднимает рабов на восстание против тиранов — кто виноват в их гибели, тираны или он сам? Когда командир посылает бойцов в атаку — кто убивает их, неприятель или командир? А когда расстреливают человека, что прятал евреев, — евреи виноваты?

— Опять ты со своими евреями… Прогресс требует жертв…

— К сожалению, — сказал Большой, — регресс тоже требует жертв. И гомеостатическая система их требует. Любое мироустройство требует их. Но всегда можно правильно расставить акценты.

— А мы будем правильно расставлять акценты?

— Давай попытаемся не расставлять их совсем. Это никогда никому не удается, но мы все- таки попробуем.

В адресе, который указала Диана — по какой-то черной иронии это был тот же переулок, в котором ее убивали, соседний дом, — Спортсмена уже и след простыл. Только ключ под ковриком… Агенты медленно ехали вверх по Невскому и молчали; они близки были к отчаянию. Им необходимо было подкрепить свои силы — мясницкая возня с девушкой вымотала их, — и они зашли выпить шоколаду к Вольфу и Беранже.

Они стояли у стойки и маленькими глотками пили горячий шоколад, и вдруг Геккерн дотронулся до руки Дантеса. У Дантеса сердце подскочило к горлу: то было особое прикосновение, означавшее, что объект находится в зоне прямого контакта… Спортсмен сидел за столиком и ел пирожное. Вид у него был донельзя глупый — великолепное притворство! Спортсмен вышел, они последовали за ним. Они вели его. Нервы их были на пределе, но они были очень собранны. Спортсмен ничего не замечал.

VI. 19 октября: другой день из жизни поэта Александра И.