хорошего человека вся жизнь вдруг летит к черту… У тебя так не бывало?
— Бывало.
— Хочешь, я тебе расскажу, как мы с мужем познакомились?
Саша, разумеется, ничуть этого не хотел, но, разумеется, сказал, что очень хочет.
— Только дай слово, что никогда никому не расскажешь.
— Мамой клянусь.
— Это было в райцентре, четыре года тому… Я шла по улице и вижу — лежит пьяный человек в канаве. Одет хорошо, костюм, галстук…
— Блин, — сказал изумленный Саша, — неужто это был Верейский? (Она молчала, улыбалась слабо.) И ты его пожалела, подобрала, отвела домой?
— Нет. Я мимо прошла. А через несколько дней опять иду и вижу: «мерседес» черный, и он в нем едет… Тот самый человек. Лицо такое умное… А потом как-то он зашел пообедать в мой ресторан и…
— У тебя был ресторан?!
— Я официанткой работала.
— Ты — официанткой! Врешь ты все, Марья.
— Я пединститут окончила… А нужны были деньги…
— А, наверное, мама больная, маленькие братишки-сестренки…
— Да нет, — сказала Маша, — просто приодеться хотелось… И он сел за мой столик… Так и познакомились. Он тогда женат был еще. Два года встречались — потом…
— Так зачем же он пьяный валялся в канаве?
— Его вызвали в районную администрацию, неприятности были — с должности хотели снимать… А он вообще-то не пьет совсем… Сорвался…
— Ты, Машка, из жалости пошла за него, — утвердительно сказал Саша.
— Нет.
Саша знал (от Олега), что «нет» у женщины всегда означает «да, но…». Он ликовал. «Зря я Олега попросил дом переоформить на Катю… Пропал мой дом… Никогда я Катю не любил». Это была почти правда — он никогда не любил Катю так, чтоб сердце падало в яму и голова кружилась, чтоб хотелось петь и прыгать или — убить, если изменит. Катя была просто подходящая девушка, достойная жена для молодого бизнесмена. Но Маша была тоже подходящая и достойная. «Но если она не из жалости, а из расчета пошла за Верейского? Нет, не может быть…»
Когда они с покупками возвращались обратно, Василич на дороге уже не лежал. Он поднялся и, держась обеими руками за голову, сидел около чьей-то телеги. Из кармана его телогрейки торчала бутылка. Маша поджала губы. Слава богу, она не задержалась, чтобы жалеть урода или читать ему нотацию. Они пришли домой, и Саша наколол дров для камина. Хорошо было сидеть у горящего камина вечером и слушать классическую музыку или играть в «монополию». Маша всегда выигрывала. Верейский был жалок, и Саша глядел на него снисходительно.
— Пушкин, пора нам в Горюхино ехать. — По Левиным подсчетам, Мельник уже наверняка возвратился к себе домой.
— Да-да… Подождем еще. Вдруг он не вернулся.
— Пушкин, ты бы это…
— Что?!
— Пушкин, она замужем.
— Не твое дело, — огрызнулся Саша.
— Пушкин, ты идиот. Представь, что с нами будет, если Верейский на нас разозлится. У него административный ресурс. Нас с тобой мигом в порошок сотрут. Предъявите-ка, скажут, ваши документы. И — все.
— Ладно, ладно, — сказал Саша. — Скоро поедем. Я еще не все лекарства пропил. (Так всегда доктора говорят — «пропейте лекарства», и даже божественная Маша так выражалась.)
— Пушкин, я надеюсь, у тебя достаточно мозгов, чтобы не рассказывать ей нашу историю?
— Правильно надеешься, — сказал Саша миролюбиво. Лева часто к нему вот так оскорбительно цеплялся, намекая на Сашин недостаточный интеллект; но Саша пропускал мимо ушей, терпел. — А только, Белкин, рано или поздно нам придется кому-нибудь рассказать. Иначе мы никогда не поймем, что в этой глупой рукописи такого…
Лева в ответ заявил, что лично ему бы только получить чистые документы и смыться в какое-нибудь тихое место — и он навсегда забудет про рукопись; да она и сейчас его ни минуточки не интересует, особенно после того, как он убедился, что это не Пушкин.
— Да? — сказал Саша. — А что ж ты сегодня все утро с ней возился, ничего кругом себя не видел, не слышал? Марья три раза к завтраку звала…
Лева покраснел так, словно Саша уличил его в карманной краже.
— Это я так, — оправдывался он, — от нечего делать…
— Ну, покажи, что ты там еще разобрал!
— Да так, чепуха все.
Саша согласился, что это все чепуха. Но он заметил, что Лева показал ему не все свои записи. Что-то Лева спрятал — почему?! Это было смешно и глупо, но все же Саша потребовал, чтобы Лева открыл ту страничку своего блокнота, которую так спешно перелистнул, желая утаить.
— Ты сам, что ли, стихи взялся писать? — насмешливо спросил Саша. — Про любовь?
— Да нет, нет… Просто… Понимаешь… Я тут в рукописи прочел слово «хомяк»… И, как нарочно, во всей строфе больше ни одного словечка не разберу, она вся так густо зачерканная…
— Хомяк! — фыркнул Саша. — Так вот над чем ты все утро бился! Хомяк… да, брат, это точно не Пушкин. Хомяк, Ельцин, колбаса…
— Знаю, что не Пушкин… а что, по-твоему, Пушкин не мог писать о хомяке?! По-твоему, он не писал о животных?
В голосе Левы слышалась обида. Саша пожал плечами:
— Ну почему писал, наверное… Может, про льва там или тигра… Да вот, пожалуйста: «Кот ученый все ходит по цепи кругом…»; «Белка в тереме живет и орешки все грызет…»
Это все Саша помнил с еще дошкольного детства: под влиянием тогдашнего Сашиного отчима мать много читала сыну стихов — классику, про зверюшек добрых… Над стихотворением (забыл — чьим) о собаке, у которой отняли рыжих семерых щенят и поклали в мешок и убили, — Саша так ревел, что отчим упросил мать купить ему щенка… Щенок вырос в громадного дога, очень умного. Он умер, когда Саша уже школу заканчивал, и тогда Саша опять ревел, а отчим — уже другой — злобно смеялся над ним и обзывал его бабой, и Саша дал отчиму в глаз (он был на голову выше этого гада отчима), и отчим нажаловался матери, а мать прогнала из дому — не Сашу, конечно, а отчима… так Саша мечтал в детстве — ведь на самом-то деле мать, несмотря на все мольбы Сашины и доброго отчима, щенка так никогда Саше и не купила, а доброго отчима прогнала, а с тем гадом жила, пока он сам ее не бросил; добрый отчим приходил, хотел видеть Сашу, хотел водить его в зоопарк, а мать сказала, что это подозрительно и ненормально, и Саше настрого запретила с добрым отчимом встречаться — ей, видно, казалось нормально, только когда
