Код Онегина

«12 вентоза 11 года.

Сегодня он опять жаловался на кашель и желудочные боли; однако, когда я хотел настоять на там, чтобы ему была оказана врачебная помощь, он со своей обычной желчной усмешкою отвечал, что помощи от белых докторов ему не нужно и что лишь его земляки, владеющие тайнами древнего врачевания, сумели б ему помочь — в том случае, если б он желал продлить дни своей жизни… но он хочет одного — умереть. И действительно, для чего ему жить? То дело, коему он посвятил свою жизнь (не мне судить о том, преступное ли оно), — загублено; остров Гаити под властью сумасшедшего безумца Дессалина не продержится долго… Старший сын его утонул при загадочных обстоятельствах, младший пал, простреленный семнадцатью пулями в бою при Артибоните…

26 вентоза 11 года.

У него отнимается левая рука; по-моему, он долго не протянет. Рассудок также начал изменять ему; он говорит вещи чудовищные в своей несуразности… Так, когда я, тронутый зрелищем его физических и душевных страданий, высказал сожаление по поводу гибели его сыновей, он вдруг оживился и сказал, что у него есть еще один сын и этот сын, вероятно, жив и здоров… Далее он заявил, что будто бы состоял в связи с супругой Первого Консула, и от этой связи летом 7 года был рожден ребенок, которого тайно отправили в Россию, где он был усыновлен дворянской семьею… Несчастный безумец! Если б даже какой-то его отпрыск, рожденный от белой женщины, и был вывезен в Россию — страну снегов и медведей, где люди никогда в глаза не видали негра, — ребенка этого в лучшем случае ждала бы участь раба, каким был его отец. Я, конечно же, не стану докладывать об этих его словах.

13 жерминаля 11 года.

По приказу министра я вынужден был разыграть с несчастным сцену расстрела… Сердце мое при этом обливалось кровью. Но он держался почти хладнокровно.

15 жерминаля 11 года.

Разум его помутился окончательно; меня это почти радует, ибо безумие дает ему силы более спокойно переносить свои страдания… Он любит, встав на койку, смотреть в окно и любоваться клочком неба и пролетающими птицами. Сегодня, когда я был у него в камере, на ветке за окном долго сидел ворон — нахохленный, черный как уголь, жалкий и грозный одновременно… Я заметил с улыбкою, пытаясь его развеселить, что он напоминает мне эту птицу, на что он отвечал словами: „Я не ворон, я — вороненок; а ворон-то еще летает…'

17 жерминаля 11 года.

Ночью бедняга умер. На лице его было выражение счастья, словно он увидел в свои предсмертные минуты нечто такое, что давало ему надежду…»

Так оборвалась жизнь Туссена Лувертюра, борца за свободу и равенство, победоносного генерала наполеоновской армии, первого консула черных людей, провозвестника отмены расизма, предательски заточенного в крепость своим недавним союзником… Что же видел он перед смертью, что дало ему надежду? Очевидно, эта была уверенность в грядущем торжестве принципов пролетарского интернационализма».

— К-колоссально, — сказал Саша.

— А… а вот эти все документы, — проговорил Лева, — как же вы их отыскали, Антон Антонович?

Маша, раскрасневшаяся, сияющая, сказала с торжествующей улыбкой:

— Когда мы с Антоном Антоновичем были во Франции…

— Это все Машенька, — сказал Верейский, — это ее заслуга… Она дни и ночи проводила в библиотеках, в архивах…

— А почему широкая общественность ничего не знает об этих открытиях?!

— Опубликуем статью — и узнает, — сказала Маша. — Мы с Антоном Антоновичем, конечно, готовы к тому, что наши открытия будут подвергать сомнению… На нас ополчатся все: национал-патриоты, славянофилы, пушкиноведы…

— Вот я порой и сомневаюсь, — сказал Верейский, — надо ли это публиковать.

— …но мы не отступим. Да, Антон Антонович?! Народ должен знать правду!

— Да, Машенька. Вы абсолютно правы. Я не должен поддаваться слабости. Рано или поздно правда дойдет до народа.

«…Что касается тайной любовной связи Туссена Лувертюра и Жозефины Бонапарт — она лишь на первый взгляд кажется невероятной. Да, в 1798 году Туссен Лувертюр руководил на Гаити национально- освободительной борьбой, и нет сведений о том, что он приезжал в это время во Францию. Но мы должны помнить, что в ту пору он был еще признанным и обласканным соратником Наполеона в борьбе против колониального господства англичан. Он, конечно же, мог тайно приезжать в Париж для политических и военных консультаций с другими генералами. Дальнейшее нетрудно представить: Жозефина, падкая на славу, встречается со знаменитым полководцем, которого ее супруг называл соратником и другом… Добавим сюда пылкий темперамент обоих…

Что они говорили друг другу при расставании? Об этом мы можем только догадываться. Но вновь великий поэт дает нам путеводную нить…

„Вспомни все, что ты вытерпела, — все оскорбления самолюбия, все мучения боязни; вспомни ужасное рождение нашего сына. Подумай: должен ли я подвергать тебя долее тем же волнениям и опасностям? Зачем силиться соединить судьбу столь нежного, столь прекрасного создания с бедственной судьбою негра, жалкого творения, едва удостоенного названия человека?'

Что можно добавить к этому? Судьба Александра Пушкина, сына Туссена Лувертюра, доказала всему миру, что гений черного человека ничем не отличается от гения белого; что совершенно необязательно иметь в себе и каплю русской крови, чтобы стать олицетворением России; что единственный принцип, на котором может зиждиться мировой порядок, есть принцип пролетарского интернационализма.

Сейчас, в сложнейшей международной обстановке, когда фашистские недобитки повсюду поднимают головы, — сейчас особенно важно, чтобы честные трудящиеся люди во всем мире, независимо от цвета кожи, сплотились и дали отпор международному терроризму — явлению, которое, как и фашизм, геноцид, расовая и религиозная нетерпимость, не имеет национальности. Так пусть же великий Пушкин, сын великого Туссена Лувертюра, станет для нас знаменем в этой борьбе!»

VIII

Геккерн и Дантес вторую неделю прочесывали Тверскую и Новгородскую области. Они, конечно, не самолично их прочесывали, а отдали соответствующие распоряжения органам внутренних дел и осведомителям из гражданских лиц и, сняв номер-люкс в одной из гостиниц Вышнего Волочка, попивали коньячок и ожидали результата. Коньячок был хороший, а результат был пока что никакой. Беглецы словно растворились в необъятных русских лесах.

Был поздний вечер; агенты сидели у камина. Камин в номере отеля был фальшивый, но все же сидеть около него было приятно. Дантес сидел в халате и босой, поставив ногу на сиденье стула, и подстригал ногти. Геккерн сплюнул в камин, встал и заходил по комнате. Он был в костюме и ботинках и пинал раздраженно все, что ему под ботинок попадалось. Он уже несколько раз просил напарника не стричь ногти в гостиной, а делать это в своей спальне или хотя бы в ванной. Ему не хотелось сейчас опять ругаться и скандалить.

— Домой хочется, — сказал он. Старшая дочь его очень беспокоила: с тех пор, как она сбежала с очередным хахалем, от нее не было ни слуху ни духу.

— А мне бабу хочется, — отозвался Дантес, — и что толку?

До окончания операции расслабляться было нельзя, это строго каралось.

— Можешь взять какую-нибудь, — сказал Геккерн, — я не донесу.

Дантес предложил взять одну на двоих, как обычно. Геккерн сказал, что не будет. Дантес решил, что напарник хочет его подставить.

— Или вместе, или никак, — сказал Дантес. Геккерн вздохнул.

— Хорошо, — сказал он, — звони администратору…

Но они не успели никому позвонить, потому что им самим позвонили. Им позвонил осведомитель из района, к которому относилось село Покровское, и сообщил, что на страусовой ферме Антона Антоновича Верейского появился какой-то пришлый мужик и дрессирует страусов. Судя по приметам мужика, которые передал агент, мужик был — Профессор. Агенты обрадовались и стали собираться в путь-дорогу.