Неподалёку ждала труповозка, две милицейские машины и даже телевизионный микроавтобус с эмблемой канала.
— Ну вот, опять нас опередили, — проворчал Антон.
На площадке перед входом в отделение их встретила Оля, рядом с ней топтался парень с телевидения, Миша Осипов. У двери дежурили два милиционера.
— Ольга Юрьевна! Но меня-то вы можете пропустить! — кричал Осипов. — Только меня и оператора.
— Миша, при чём здесь я? Вас милиция не пускает.
— Ну так вы их попросите. Вон, кстати, Соловьёв собственной персоной. Попросите, он вам не откажет.
— Откажу, — сказал Дима, — сейчас, во всяком случае. Подождите на улице, потом поговорим.
Он подошёл к Оле и быстро, сухо поцеловал её в щёку.
— Как ты?
Она взяла его за руку и шепнула:
— Димка, ты, наконец…
Её пальцы казались ледяными и слегка дрожали.
Ни малейшего удовлетворения от того, что удалось обезвредить порнографа, Странник не чувствовал. Дохлый гоминид, мертворождённый. Эта порода, пожалуй, самая мерзкая. Наглядный пример деградации, послушный исполнитель воли вечной ночи, марионетка, зомби. Какая разница, есть он или нет? Ему на смену явятся десятки, сотни таких же чудовищ.
Больше нельзя отвлекаться от главной цели. Чтобы жить и действовать, надо избавиться от оборотня.
Она чем-то напоминала ту, первую, самку. У неё были такие же глаза. Золотисто-зелёная радужка, обведённая чёрной каймой, тяжёлые, как будто припухшие спросонья веки. И такая же манера щуриться по-кошачьи, тихо ласково смеяться, слегка опустив голову.
Его так же тянуло к ней.
До того, как первая самка затащила мальчика Странника на чердак, прошло несколько месяцев другой, невозможной жизни. Как будто образовалась дыра в ткани вечной ночи и ворвался дневной свет. Источником света казалась она, девочка.
Он больше не был «пончиком» и «нюней». Сто отжиманий каждый день, гантели, бег, прыжки. Он стал высоким, сильным и красивым. Сначала он смотрел на неё издалека, и шея у него вытягивалась, как дрессированная змея из корзины, под дудочку индийского факира. Девочка была музыкой, странным, завораживающим сочетанием звуков. Девочка была водой, а он — рыбой, брошенной на берег. Девочка была водкой, а он алкоголиком без гроша в кармане.
Она училась в восьмом, он в девятом. Он ходил за ней тенью на переменах и после уроков. Когда она смотрела на него, он отворачивался и краснел. Когда подошла и заговорила, он чуть не умер от разрыва сердца.
Она жила в соседнем дворе. Сначала он шёл за ней на расстоянии, потом они стали ходить рядом. Она говорила, смеялась. Он молчал. У него ком вспухал в горле. По дороге из школы они покупали мороженое. Он не мог есть, и она съедала обе порции.
Он пригласил её в кино, на какую-то французскую комедию. Она заливалась смехом и била его кулаком по коленке от возбуждения. Она хотела, чтобы он её поцеловал. Он не мог, ему казалось, что он сразу умрёт. На самом деле, правильно казалось. Она заманивала его в ловушку. Она обволакивала его медовым взглядом, свежим травяным ароматом кожи, лёгкими тёплыми прикосновениями. Она была коварна и вероломна. Самка богомола сжирает партнёра после соития. Самка гоминида собиралась сожрать мальчика, человека.
Дети его поколения играли в войну, не только мальчики, но и девочки. На чердаках и в подвалах устраивали штабы. Она позвала его показать штаб.
Он не сразу догадался о её истинных намерениях. Поднявшись на чердак, они впервые остались наедине. И тут он окончательно потерял бдительность. Пульс его достиг двухсот ударов в минуту, сердце скакало не только в груди, а во всём теле. Он забыл, что он не такой, как другие, ему в первый и в последний раз в жизни захотелось стать как все, он готов был отказаться от себя, человека, и превратиться в гоминида, лишь бы угодить самке, понравиться ей, доставить удовольствие.
Когда он родился, акушерка, принявшая его, долго озадаченно разглядывала младенца и произнесла «мальчик» несколько неуверенно. Врачи определили это, как странную, редкую патологию неизвестного происхождения, в принципе не опасную для здоровья. Он слышал, как мама однажды ночью шепталась с бабушкой и рассказала об этом. Бабушка утешала маму, что все ничего, оно потом само как-нибудь вырастет. Вон, носик у младенцев тоже сначала махонький, но ведь вырастает.
Когда ему было восемь, поддатая молодая соседка случайно дёрнула дверь ванной, где он мылся, хотела тут же уйти, но застыла, удивлённо вылупилась на него, голого, и запричитала: ой, бедненький, да как же ты жить будешь?
Позже он подслушал, как она рассказывала другой соседке:
— Представь, яйца нормальные, здоровые такие, тяжёлые, а пиписька малюсенькая, как клювик у воробья, и синяя совершенно.
Однажды он спросил у матери, почему у него внизу живота все не так, как у других мальчиков. Мать ответила, что у него как раз все так, это у них неправильно. И вообще, нечего интересоваться глупостями. Штучка эта существует для того, чтобы писать. Раз он писает нормально, значит, все в порядке.
У четырнадцатилетней самки, в отличие от взрослой соседки, его синяя штучка вызвала не жалость, а жуткий смех. Многие годы потом этот ведьмячий, гоминидский хохот стоял у него в ушах, пока не превратился в отчётливый плач ангелов, которые звали его на помощь, и ещё в тот внутренний голос, который постоянно напоминал ему о его великой миссии.
— Я н-никогда не видела его б-без бороды, без усов, и тем более, без волос на голове, — сказала Ика, — но это, конечно, он. Х-хохлов Марк Анатольевич, тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения, русский. Р-родители его живут в Москве, их адреса я не знаю, он с ними не общался, даже не звонил. Б-больше родственников нет.
Тело переложили на каталку, накрыли простыней.
— П-подождите. Можно, я с ним попрощаюсь?
Ика почти перестала заикаться. Откинула край простыни. Провела ладонью по бритой голове, разгладила пальцем лохматые брови.
— М-марк, Марик, Морковка, что же ты наделал, идиотина несчастная? Ненавижу тебя, ты, г-грязная скотина, даже не представляешь, как я тебя любила. Ты убийца, ты хуже убийцы. Из-за тебя п-погибла Женя, ты продал её маньяку, т-ты её заставил, гад… Почему я тебя любила? Почему именно тебя? За что? Господи, за что?
— Правда, за что ей все это? — шепнул Соловьёв на ухо Оле. — Такая маленькая и такая несчастная.
— Она справится, — прошептала в ответ Оля, — у неё всё будет хорошо.
Они стояли рядом, соприкасаясь плечами. Им хотелось обняться, но они не могли. Кругом было полно народу. Оперативники, криминалисты, эксперты.
Главный врач Герман Яковлевич, красный, трясущийся, пил сердечные капли у Оли в кабинете, звонил в министерство, докладывал о ЧП, наорал на Зинулю дурным голосом, что она во всём виновата, пропустила в отделение убийцу и не проследила, где он бросил пистолет.
Зинуля стояла рядом с Олей и Соловьёвым и ворчала:
— Ага, умный! Я должна была бандита этого обыскать, рентгеном просветить и сказать: товарищ киллер, вы, будьте любезны, свою пушку в коридоре не бросайте, тут больные ходят! Ставили бы уж тогда металлоискатели, охрану бы наняли нормальную, чтобы проверять документы, сумки смотреть, раз такие дела. Ольга Юрьевна, ну скажите, я разве виновата?
— Нет, конечно. Наоборот, ты мне очень помогла, когда Марик держал пистолет.
— Спасибо на добром слове, вы только ему об этом скажите, Герману, будь он неладен! Ой, — Зинуля кивнула на Ику, — а эта, маленькая, что ли, дочка его, Карусельщика?
