более мягкий приговор, на сокращение срока.
Дверь распахнулась, появился санитар.
— Ольга Юрьевна, извините, пожалуйста, вас просили зайти в приёмное отделение. Там больного привезли на «скорой».
— Да, сейчас иду. — Она наклонилась и тихо произнесла: — Думайте, Марк, думайте. Для вас это единственный шанс.
Потом повернулась к санитару.
— Вы новенький? Как вас зовут?
— Слава.
— Очень приятно. Слава, проводите, пожалуйста, этого больного в палату и дайте ему таблетку анальгина.
Старый учитель сидел за столом и писал подробные показания. Стопка листов, исписанных аккуратным учительским почерком, все росла, рука устала, а конца не было видно.
Борис Александрович больше не боялся очередного приступа. Включились какие-то неведомые внутренние резервы. Он даже не боялся, что его могут прямо отсюда, из дома, увезти в камеру предварительного заключения.
С того момента, как он узнал, что Женя убита, его не покидало чувство, будто он потерял кого-то близкого, и сам во всём виноват. Надо было взять девочку за руку и отвести домой, к маме. Почему он не спросил: кто тебя там ждёт? Конечно, она бы не ответила и руку бы вырвала, но вдруг нет? Если бы он с самого начала построил разговор как-то иначе, если бы не возникло между ними этой нервозной враждебности, он бы сумел её удержать.
А что стоило раньше начать проверку сочинений? Дневник лежал у него дома. Если бы он прочитал его до встречи с девочкой, он вёл бы себя совсем иначе. Как теперь входить в класс? Как смотреть на пустое место за четвёртой партой у окна? Как смотреть себе в глаза в зеркале? Конечно, это он во всём виноват! Надо было сразу поднять тревогу, позвонить матери девочки, заявить в милицию. Пусть скандал, пусть что угодно, но ребёнок был бы жив.
«Успокойся. Да, ты виноват. Но если ты будешь трястись от страха и стыда, никому от этого легче не станет. Не забывай, ты свидетель. Ты должен сохранять здравый рассудок, чтобы помочь следствию и не оказаться в камере в качестве подозреваемого в страшном убийстве. А настоящий убийца при этом останется на свободе», — сказал себе Борис Александрович так строго, как говорил с теми учениками, которые могли хорошо учиться, но не хотели.
Руки перестали дрожать. Даже в самой ужасной ситуации надо находить что-то позитивное.
Вот, например, теперь он точно знал, что все его подозрения относительно так называемого дяди оказались более чем справедливы. Убийца был у него дома, подкинул улики, заранее запугал.
Он очень точно просчитал все психологические реакции Бориса Александровича, нашёл слабое место и обработал старого учителя весьма грамотно, по полной программе.
В голове вдруг зашелестели строки Иннокентия Анненского:
Может быть, именно стихи спасли от паники, от очередного приступа? Так ведь часто бывало раньше.
«Нет. Раньше в моей жизни ничего подобного не бывало! — одёрнул себя Борис Александрович. — Мне не приходилось лицом к лицу, наедине, у себя дома, сидеть и разговаривать с серийным убийцей. Мне не приходилось оказываться в роли подозреваемого по воле этого убийцы, согласно его хитрому плану. Мой страх, безусловно, входит в этот план. Значит, бояться я больше не буду».
Борис Александрович потряс рукой, принялся сжимать и разжимать пальцы, как учат первоклашек: мы писали, мы писали, наши пальчики устали.
Соловьёв, Завидов и длинная женщина эксперт вернулись с балкона. Старый учитель взял ручку.
«Убийца полностью владел собой, но один раз всё-таки сорвался. Как будто провалился куда-то на несколько минут, мне показалось, он засыпает или теряет сознание. Голос его изменился. Я не видел его глаз за дымчатыми очками, но уверен, они были закрыты, когда он говорил: Страдания детей — это так ужасно. Жизнь бывает страшнее смерти. Грязь, мерзость, растление. Надо спасать детей, пока они маленькие, пока остаётся в них что-то чистое, светлое. Невыносимо наблюдать, как они деградируют. Сердце разрывается.»
Старый учитель отложил ручку и повернулся к Соловьёву.
— Вот, послушайте, Дмитрий Владимирович! Я, кажется, дословно вспомнил его слова, послушайте! — Он громко зачитал текст.
Слушали все, даже Завидов.
— Он миссионер, — сказал Борис Александрович, — он считает, что, убивая, спасает детей. Он образован, умён. Отлично владеет собой, обладает даром внушения, а возможно, и навыками гипноза. Я понимаю, что для вас, профессионалов, мои дилетантские умозаключения звучат нелепо, но поверьте мне, он не просто маньяк. Он миссионер, фанатик. Он изменил внешность, борода, усы, все это, возможно, накладное. К тому же дымчатые очки. Но я, наверное, сумел бы опознать его.
— Спасибо, — сказал Соловьёв и протянул ему какой-то бланк, — распишитесь, пожалуйста.
— Что это?
— Подписка о невыезде.
— То есть вы меня в тюрьму не заберёте?
— Нет.
Борис Александрович зажмурился, тряхнул головой и пробормотал:
— Что, простите? — Соловьёв удивлённо поднял брови.
— А? Нет, ничего. Это так, стихи. Иннокентий Анненский, «Третий мучительный сонет».
Новый больной оказался известным актёром. Его привезли со съёмок какого- то сериала, у него был алкогольный галлюциноз. Народный артист России, гениальный комик, трогательный и смешной до слёз, обожаемый несколькими поколениями зрителей, уверял, что в его голове поселились все герои, которых он сыграл за сорок лет работы в кино и театре.
— Они скандалят, требуют, чтобы я срочно оформил им прописку. Это же получится коммуналка! Они говорят, жилплощадь принадлежит им по закону, — шептал актёр, опасливо озираясь по сторонам, — вы знаете, там есть несколько уголовников, от которых неизвестно, чего ждать. К тому же милиция их ищет, поэтому за мной постоянно следят, вмонтировали в мозг подслушивающие устройства. Обо всём, что там происходит, сразу докладывают министру.
Ирина Александровна, маленькая, худая, как подросток, шестидесятилетняя женщина, врач приёмного отделения, чуть не плакала от жалости. Она обожала этого актёра, смотрела все фильмы с его участием. Она и представить не могла, что её кумир — запойный алкоголик.
В кабинет постоянно под каким-нибудь предлогом заглядывали санитары, сестры, врачи. По клинике уже прошёл слух, что привезли знаменитость, и всем хотелось поглазеть.
— Зачем они на меня смотрят? Проверьте их документы и отпечатки пальцев, — говорил актёр, — заприте дверь, никого не пускайте!
Когда просунулась очередная любопытная голова, больной дёрнулся и чуть не упал со стула.
— Хватит! Дайте умереть спокойно!
Наконец его отвели в бокс.
— Знаешь, Оленька — сказала Ирина Александровна и шумно высморкалась, — в юности я была в него влюблена. Честное слово. Девочки обычно влюбляются в красавцев, в героев-любовников, а я вот в него. Я даже согласилась выйти за моего первого мужа только потому, что он был похож на моего смешного кумира. Господи, как все банально и как грустно. Скажи, ты думаешь, он совсем безнадёжен?
— Не знаю. Если только чудо. — Оля посмотрела на часы.
— Торопишься? Может, чайку выпьем? Я, кстати, хотела с тобой посоветоваться. Главный дал мне статью какого-то юноши, просит, чтобы я помогла ему подобрать иллюстративный материал. Я посмотрела, знаешь, это не кандидат наук писал, а двоечник из средней школы. Не знаю, что делать.
