двадцатипятилетняя блондинка, заваривала чай. На журнальном столике стояла тарелка с бутербродами.
— Я тоже позавтракать не успела, — сообщила Катя, — хочешь йогурт? У меня их полный холодильник. Главный стаканчиков пять в день съедает, а я их терпеть не могу. Мне бы только колбаски, рыбки солененькой, а все это кисломолочное фу! С того и толстею, что жирное-соленое люблю.
— Ничего, тебе идет, — утешила Лена, с удовольствием отправляя в род ложку сливочного йогурта, — женщина вообще должна быть в теле.
— Ага, тебе хорошо говорить. Сколько тебя знаю, ты всегда худенькая. Даже сейчас ни грамма лишнего не прибавила, только животик выпирает. А я, если, не дай Бог, забеременею, вообще жиртрестом стану.
Зазвонил телефон. Дожевывая кусок сырокопченой колбасы. Катя взяла трубку.
— Редакция журнала «Смарт». Приемная главного редактора.
— Здрасте, девушка, — услышала она высокий мужской голос, — у вас работает Полянская Елена Николаевна?
— Ас кем я говорю? — спросила Катя. Секунду в трубке молчали, потом произнесли:
— Руководитель оздоровительного центра «Аист». Она к нам на занятия будет ходить или нет? А то записалась, деньги заплатила и не ходит.
— Минуточку, — Катя прикрыла ладонью трубку и прошептала:
— Лен, ты знаешь, что такое оздоровительный центр «Аист»? Про тебя спрашивают.
Лена взяла трубку.
— Полянская слушает. Трубка молчала и дышала.
— Ну, что, — вздохнула Лена, — будем говорить или помолчим?
Ответом были частые гудки.
Повесив трубку, она отхлебнула чаю и поймала удивленный взгляд Кати.
— Лен, это кто? — спросила та почему-то шепотом.
— Так, ерунда. Даже говорить не хочу.
— А если опять позвонят?
— Посылай как можно дальше. Не стесняйся в выражениях, — посоветовала Лена.
Вернувшись в свой кабинет, Лена принялась разбирать новые рукописи и наткнулась на пакет из Вашингтона. Это был рассказ известной американской писательницы Джозефины Уорд-стар, который Лена давно ждала. С этой семидесятилетней американкой она познакомилась пять лет назад, во время своей первой поездки в США, и с тех пор часто обменивалась с ней письмами.
Два-три романа Джозефины были опубликованы в России самым безобразным пиратским способом, с безграмотным анонимным переводом и полным нарушением авторских прав. Возмущению Джози не было границ, она даже послала одного из своих адвокатов в Россию, но судиться оказалось не с кем: пиратское издательство бесследно испарилось.
Понадобилось много времени, чтобы уговорить Джози прислать какой-нибудь рассказ в «Смарт», и вот наконец она решилась, сопроводив рукопись длинным письмом, адресованным Лене лично.
В письме она подробно рассказывала о трагической гибели своей сиамской кошечки Линды, о скандальном разводе своего старшего сына Джеймса и балетных успехах двадцатилетней внучки Сары, а в конце просила Лену перевести рассказ лично, не отдавать никаким переводчикам.
Лена с удовольствием углубилась в добротную, уютную англоязычную прозу. Рассказ назывался «Sweet heart», что на русский можно перевести как «Лапушка», и начинался словами: «Its enough for me!» — «С меня довольно!»
«С меня довольно! — подумала Лена, — они мне надоели. Я не собираюсь играть в эти бандитские игры…»
В рассказе герой спрашивал героиню: «И что ты собираешься делать дальше?»
«Жить, — отвечала героиня Сюзи, — жить и ждать своих маленьких радостей…»
В коридоре послышались голоса, захлопали двери. Начинался рабочий день. В кабинет вошел младший редактор, двадцатитрехлетний оболтус Гоша Галицын. Он только недавно закончил Институт иностранных языков, «родимый малинник», как он выражался.
В «Смарт» Гошу взяли работать потому, что он был сыном главного редактора, и отец предпочитал держать непутевое чадо у себя под крылышком, хотя американской стороной такие вещи не одобрялись.
Целыми днями Гоша играл в компьютерные игры, слонялся по коридорам и распивал чаи с секретаршами на всех этажах. Когда он только начинал работать, Лена попыталась загрузить его переводами и редактурой, как просил ее Галицын-старший, но недели через две поняла, что лучше Гоше вообще ничего не делать — ущерба меньше.
— Видишь, Ленка, как я хреново работаю, — весело говорил он, — я ведь хотел быть рок-музыкантом, ударником. Я, кстати, классный ударник. У нас группа была — полный отпад. «Мавзолей» называлась. Ты, может, слышала? Нет? Ну, не важно, ты — другое поколение. От нас вся Москва тащилась, и Питер тоже. Конечно, иногда мы под кайфом работали, без этого нельзя. А как предки увидели мои вены… Ух, что было! Папашка озверел, даже хотел меня в армию сдать. Но вовремя очухался, отмазал. Просто испугался — вдруг в Чечню пошлют? Я же у них единственный. Устроил он меня в этот гребаный иняз, а там — одни бабы! И пять лет меня то отец, то мать на машине в институт возили, из института забирали, дома на десять замков запирали.
— Что же ты дальше делать собираешься? — спросила его тогда Лена.
— Не знаю. Перекантуюсь как-нибудь. Я еще не определился. Ты же папашке не стукнешь, что я не работаю, а дурака валяю?
Лена чувствовала себя неловко. Вообще-то, конечно, надо было бы хоть намекнуть Александру Викторовичу Галицыну, что его сын не хочет и не может работать младшим редактором, но, с другой стороны, «стучать» на Гошу не хотелось. Каждый раз на вопрос Галицына-старшего: «Ну, как мой Егор?» — Лена уклончиво отвечала: «Ничего, справляется».
— Привет, начальница! — сказал Гоша и плюхнулся в вертящееся кресло напротив Лены. — Все работаем?
— Привет бездельникам! — ответила Лена, не отрывая глаз от рукописи.
Насвистывая какой-то залихватский мотивчик, Гоша завертелся в кресле.
— Эй, Полянская, посмотри же на меня! — воскликнул он. — Я как-никак сегодня первый день за рулем! — Он подбросил на ладони связку ключей. — Слушай, Ленка, такой класс! Я сам отремонтировал старую папашкину «Волгу», она на даче в гараже три года ржавела. А я взялся — и починил. Представляешь? Прямо на ней и приехал.
— Молодец, Гошенька, — улыбнулась Лена, — может, ты автомехаником станешь?
— Может, стану, — Гоша еще разок крутанулся в кресле, — я сейчас ехал так приятно, такой кайф, будто уже лет десять за рулем. А ведь я в первый раз. Правда, когда здесь, у нас, парковался, чуть в «скорую» не въехал. У нас на стоянке почему-то «скорая» стоит.
— Какая «скорая»? — вздрогнула Лена.
— Обыкновенный «микрик». Я еще удивился, кому это в нашей стекляшке с утра плохо стало. Да, слушай, там внизу, в ларьке, такие классные штуки продают, «кенгуру» называются, чтобы ребенка носить. Ты же у нас в мамы готовишься. Я посмотрел, настоящие, французские, не какой-нибудь Китай или Гонконг. И стоят всего полтинник, пятьдесят тысяч. Ты бы спустилась, посмотрела.
— Да, Гошенька, спасибо, я сейчас спущусь, — тихо сказала Лена.
— Пойдем вместе, — поднялся с кресла Гоша, — я тебе свою тачку покажу.
Они спустились в стеклянный вестибюль первого этажа. В одном из ларьков среди всевозможных «колониальных» товаров были разложены яркие «кенгурушки».
— Я же говорил, класс! Ты какую купишь, голубую или розовую?
— Зеленую, — ответила Лена и посмотрела на улицу. Да, «скорая» была та самая. Номер она разглядеть не могла, но сомневаться не приходилось. Даже силуэт шофера в кабине показался знакомым.
Гоша между тем уже надевал ей на плечи мягкие ремни «кенгурушки» с разноцветными медвежатами
