– Да, ты умеешь все огрублять. Твоя жесткость всегда ранила Глеба. Он был тонким, чувствительным мальчиком. Ты ведь никогда его не понимала, не ценила…
– Константин Иванович, чего вы от меня хотите? – устало спросила Катя.
– Ничего. Просто это ледяное спокойствие мне кажется странным. Ты не проронила ни слезинки. Глеб еще не похоронен, а ты уже занялась дележом имущества. Не рано ли?
– По-моему, это была ваша инициатива, Константин Иванович. Давайте лучше прекратим этот разговор и пожелаем друг другу спокойной ночи.
Калашников молчал очень долго. Катя уже хотела нажать кнопку отбоя, решив, что разговор окончен. Но тут услышала тихий, сдавленный всхлип.
– Прости меня, деточка. Я несу невесть что. Прости меня и забудь все, что я тебе наболтал сейчас. Это нервы, ты должна быть снисходительна. У нас общее горе.
– Да, дядя Костя. У нас общее горе.
– Ты простила меня? Ты не станешь обо мне плохо думать?
– Нет. Я буду думать о вас только хорошо. Ложитесь спать, дядя Костя, поздно уже.
– Да, Катенька. Очень поздно. Ты точно меня простила?
– Ну простила, простила… Спокойной ночи.
– Обнимаю тебя, деточка.
После разговора остался противный, липкий осадок. Константин Иванович как бы походя, между прочим, обмолвился о той единственной ночи, когда Катя позволила себе не ночевать дома, явилась ранним утром. Не его это дело. И совсем уж нехорошо упоминать об этом в связи с дележом наследства.
Это было чуть больше трех месяцев назад. Кончался май. Шли теплые, шумные дожди. В театре давали «Лебединое озеро». Глеб привел каких-то нефтяных башкир и посадил в первый ряд. В антракте вся компания ввалилась к Кате в гримуборную.
Башкир было трое. Один, пожилой, в национальной войлочной шапке, в мягких сапожках с задранными носами, все время мычал про себя какой-то заунывный степной мотив, ни с кем не разговаривал, смотрел в одну точку глазами-щелочками. Как потом выяснилось, он был старший, главный. Другие двое, молодые, бойкие, кривоногие, болтали без умолку, матерились, ржали, рассказывали неприличные анекдоты. Голоса у них были высокие, почти женские. От всех троих разило за версту крепким перегаром.
К Кате они ввалились с откупоренной бутылкой французского коньяка, тут же стали пить прямо из горлышка, по очереди, и все совали бутылку Кате:
– Выпей с нами, красавица, что ты ломаешься?
– Слушай, зачем такой худой-усталый? Эй, Калашник, ты пачыму плохо кормишь свою жену? У меня четыре жены, все толстый, мясистый, красивый, а у тебя одна, смотри, какие ручки у нее слабий. Женщина должна дома сидеть, а не по сцене прыгать.
При этом один, самый пьяный, со смехом стал щупать Катино голое плечо. А Глеб сидел в кресле, закинув ноги на маленький журнальный столик, и разговаривал по радиотелефону.
– Ну, солнышко, не обижайся, – тихо ворковал он в трубку, – у меня очень важные гости… Ну, давай завтра… Я тебе обещаю… Оль, перестань, не заводись…
На важных гостей, которые не ведали, что творили, он не обращал внимания. Катя знала, кто такая эта Оля. Терпение лопнуло.
– Пожалуйста, выйдите отсюда все, – сказала она спокойно, стараясь не повышать голос.
– Глеб, нас здесь не уважают, – рыгнув, заметил один из гостей.
– Все, целую тебя, солнышко, не грусти, – пропел Глеб в трубку и недовольно посмотрел на жену: – Кать, ну ты чего?
– Ничего. Уведи своих важных гостей. Мне надоело.
– Что тебе надоело? Чем ты недовольна? Ну, выпили люди немного. У нас были серьезные переговоры, надо расслабиться.
– Вот и вел бы их расслабляться в казино, на стриптиз, а не в театр. Все, мне на сцену через три минуты. Уматывайте отсюда.
И тут подал голос старший. Он перестал мычать свой нудный национальный мотивчик, уставился на Катю тусклыми глазами-щелочками и произнес очень низким, скрипучим голосом:
– Зачем ты нас обижаешь, женщина? Так не разговаривают с гостями.
Повисла напряженная тишина. Было слышно, как тяжело, с присвистом, дышит старый башкир. Не дожидаясь, чем кончится этот идиотизм, Катя вышла из грим-уборной, тихо прикрыв за собой дверь.
В следующем акте четыре места в первом ряду были пусты.
Она пыталась уговорить себя, что для партии Одиллии очень подходит состояние взвинченности и обиды. Отличная получается Одиллия – злющая, разъяренная стерва. Но вместо энергичной злости навалилась душная, вялая тоска. Последний акт Катя танцевала на автопилоте, равнодушно, автоматически считая про себя каждое па. Сколько их еще там осталось?
Ее состояние сразу передалось залу. Балет уже не смотрели, а терпели, ждали, когда наконец упадет занавес, хотели скорей домой, к телевизору. Ну что за скука, в самом деле!
Катя знала: завтра ей станет стыдно. Ни зрителям, ни труппе, ни партнеру Мише Кудимову нет дела до ее настроений и обид на мужа. Она почти проваливает последний акт балета, и никто, кроме нее, не виноват в этом.
В пятом ряду, с краю, она увидела Пашу Дубровина и обрадовалась. Он ходил почти на каждый спектакль. Сначала Катя холодно удивлялась, замечая в зале его лицо. Потом привыкла. За это время они успели несколько раз коротко поболтать у служебного выхода.
– Ну что? – спросила как-то Катя. – Вы все-таки стали балетоманом?
– Нет. Я по-прежнему балет не люблю.
– И вам не скучно сидеть в зале? Не жалко времени и денег?
– Нет.
– У вас есть семья, дети?
– Нет…
Эти случайные разговоры ничем не заканчивались. Катя думала, он скоро исчезнет. Ведь нет никакого отклика с ее стороны. Ни намека на отклик, только равнодушное «спасибо, всего доброго…».
Но сейчас, чувствуя, что проваливает спектакль от тоски, от обиды и мерзкой, дрожащей, почти истерической жалости к себе, Катя остановила взгляд на таком знакомом, уже привычном и все еще чужом лице Паши Дубровина и подумала: хорошо, что он здесь.
Занавес упал. Зал побил в ладоши, вежливо и вяло. На поклон вышли всего один раз. Наспех сняв грим и переодевшись, Катя выбежала на улицу и сразу, как всегда, увидела черную «восьмерку» в глубине двора. Паша стоял, прислонившись к машине, и курил.
В театре давно знали Дубровина в лицо, многие здоровались с ним почти как со своим. Но, когда на глазах у охранника и нескольких артистов, выходивших вместе с Катей, она села не в свой «Форд», а в черную «восьмерку» Дубровина, две девочки из кордебалета многозначительно переглянулись, Миша Кудимов удивленно присвистнул и покачал головой, а охранник в камуфляже решительно шагнул к «восьмерке» и, наклонившись, спросил через открытое окно:
– Екатерина Филипповна, вы как, машину на ночь здесь оставляете?
– Да, Эдик. Сигнализацию я включила, – устало ответила Катя.
Черная «восьмерка» газанула и покинула двор.
– Куда мы поедем? – спросил Паша.
– Давайте просто покатаемся по ночной Москве. Если дождь кончится, можно погулять где-нибудь, на Чистых прудах или на Патриарших.
– Дождь вряд ли кончится. Ночью обещали грозу. А я живу неподалеку от Патриарших. Если вы хотите погулять, можно поехать туда. Начнется гроза – мы успеем добежать до моего дома. А поужинать не хотите?
– Чаю хочу. Но не в ресторане, а где-нибудь, где тихо и нет никого.
– Понятно, – кивнул Паша, – тогда тем более лучше поехать к Патриаршим, а потом зайти ко мне. Чай и тишину я вам гарантирую.
– Я ужасно танцевала? – спросила Катя после паузы. – Это было очень заметно?
