нежно поцеловала, погладила по щеке, заросшей за ночь неприятной, седоватой, уже стариковской щетиной.
– Костенька, не забудь побриться, все-таки к генералу идешь.
– Обязательно, солнышко. – Он поймал ее руку, прижал к губам теплую ладошку, пахнущую дорогим туалетным мылом.
Маргоша крутанулась на каблуках перед большим зеркалом в спальне, оглядела себя с ног до головы, осталась вполне довольна, тряхнула распущенными огненно-рыжими волосами и умчалась. В спальне остался запах духов, каких-то новомодных, незнакомых. Маргоша любила духи и постоянно их меняла. Эти, новые, пахли острой свежестью, юностью, мокрым клевером.
Покряхтывая, тяжело откашливаясь, он вылез из-под одеяла и встал перед большим зеркалом. Свет пасмурного утра как-то особенно беспощадно подчеркивал морщинистые мешочки под глазами, нездоровую отечность, которая в последнее время появляется после сна. Гадкая штука старость. Брюшко, поросшее седой шерстью, можно еще подтянуть, особенно если не забывать о гимнастике. Жирноватые, дряблые плечи можно расправить вот так, глубоко вздохнув. Однако с каждым днем все трудней держать себя в форме.
Калашников взглянул в глаза своему отражению, и стало неловко. О чем он думает? Такое горе, убили Глеба, мальчик еще не похоронен, единственный сын… Надя лежит с обострением гипертонии, а он, старый дурак, крутится перед зеркалом, жадно втягивает ноздрями запах духов Маргоши.
У Нади, матери своего единственного сына, он так и не удосужился побывать за эти дни. Послезавтра похороны, и придется встретиться. Никуда не денешься. Придется говорить какие-то слова, смотреть в глаза.
Калашников зябко передернул плечами и отправился в душ. Сначала очень горячая вода, почти кипяток, потом ледяная. И так несколько раз. Отличная гимнастика для сосудов. После контрастного душа чувствуешь себя лет на десять моложе. Кожа становится свежей, розовеет, отечность проходит. Уже не так противно смотреть на себя в зеркало.
Когда он налил себе кофе, зазвонил телефон. Услышав голос администратора с киностудии, Калашников удивился.
– Константин Иванович, передайте, пожалуйста, Маргарите, сегодня съемка не в двенадцать, а в половине второго.
– Хорошо, обязательно передам, – проговорил он бодро и зачем-то добавил: – Она еще спит.
Положив трубку, он отхлебнул из чашки слишком большой глоток, поперхнулся, закашлялся. Кофе был горячий, обжег гортань, из глаз брызнули слезы. Калашников кашлял и не мог остановиться. На миг ему стало страшно. Вот так, поперхнувшись, умер его отец. Никого не было рядом, кусок хлеба попал старику в дыхательное горло.
Но кашель отпустил. Константин Иванович отдышался, достал из холодильника нераспечатанную пачку апельсинового сока, налил себе полный стакан. От ледяного сока стало легче.
«Нет, – сказал он себе, – я не буду нервничать и сходить с ума. Наверное, у нее какие-нибудь дамские дела, парикмахер, косметичка, портниха, вязальщица… Мало ли? Мы ведь с самого начала договаривались, что она не обязана отчитываться по мелочам: куда пошла, во сколько вернется. Никакой ревности. В нашей ситуации ревность непозволительна: только пусти ее в душу – сожрет.
Я верю своей девочке как самому себе. Она меня не предаст».
Когда он шел от подъезда к гаражу, перед ним, словно из-под земли, выскочил молодой человек отвратительной наружности. Длинные сальные космы грязно-желтого цвета, зеленый кожаный пиджак, розовые кожаные брюки, противно обтягивающие пухлые короткие ляжки, огромная серьга в ухе – стекляшка, фальшивый бриллиант.
– Константин Иванович, здравствуйте! – Микрофон ткнулся ему прямо в губы, рядом с зелено-розовым кожаным придурком выпрыгнул из-под земли еще и оператор с телекамерой. – Несколько слов для еженедельной передачи «Чумовой стоп-кадр». Как вы себя чувствуете? Подозреваете кого-нибудь конкретно? Ходят слухи, что ваш сын переживал любовную драму… За час до убийства он подрался с любовником своей жены… Что вы можете сказать по этому поводу?
– Вон! – громовым голосом завопил Калашников. – Пошел вон!
Из будки возле крытого гаража уже вылезал сонный охранник.
– Уберите их отсюда! Сейчас же! Сию минуту! – кричал Константин Иванович.
Впервые за многие годы, а возможно и за всю жизнь, великий актер не владел собой. Боль, копившаяся в душе с той минуты, когда он узнал, что сына больше нет, вдруг вырвалась наружу, затопила все вокруг. Исчезли кожаный наглец с микрофоном, оператор с камерой, охранник в камуфляже, рифленые ворота гаража. Мокрый асфальт поплыл под ногами, дождь бил в лицо и становился горько-соленым. Константин Иванович плакал.
Не замечая ничего и никого вокруг, он добрел до своей синей «Тойоты», долго не попадал ключом в замок. Оказавшись наконец в салоне машины, он упал лбом на баранку руля.
Охранник давно отогнал репортера и оператора. Подойдя к машине, он осторожно постучал в стекло.
– Константин Иванович, вам плохо? Помощь нужна?
– Нет. – Калашников повернул к нему заплаканное лицо. – Спасибо, Геннадий, уже все нормально. Просто сорвался из-за этого ублюдка…
– Всех бы их к стенке… суки, журналюги. – Охранник смачно сплюнул и сочувственно покачал головой.
Калашников вытер глаза платком, громко высморкался и завел мотор. Он уже опаздывал к Уфимцеву.
Генерал встретил его в тельняшке и потертых джинсах.
– Держись, Костя. Мы с тобой старая гвардия, обязаны держаться.
Полная, свежая генеральша Клара Борисовна хлопотала на кухне. Она вышла в прихожую поздороваться с гостем, чмокнула старого актера в щеку. От нее уютно пахло тестом, ванилью, жаром духовки.
– Ты как, Константин, мучное позволяешь себе иногда? – спросила она. – Я плюшки затеяла к чаю.
– Позволяю, – слабо улыбнулся Калашников, – спасибо, Кларочка. Как у вас хорошо, ребята, прямо душа отдыхает.
– Да, – кивнула Клара, – у нас хорошо. Живем дружно, вот уже тридцать пять лет.
Это прозвучало как язвительный, неуместный намек. Генерал покосился на супругу и чуть нахмурился.
После развода с Надей и женитьбы на Маргоше многие жены старых приятелей осудили Константина Ивановича, называли его поступок предательством, пророчили ему ветвистые рога.
– Он еще наплачется со своей фифой, ей ведь не он нужен, а имя, деньги, положение, – говорили стареющие жены своим молодящимся, легкомысленным мужьям.
Калашников знал, что Клара Борисовна Уфимцева открыто заявляла:
– Ноги этого сукина сына в моем доме не будет. Поганец, старый гульбун!
Первое время после развода Надю активно приглашали в гости, жалели, с удовольствием при ней обливали грязью «эту мерзавку, соплячку» Маргошу, клялись, что никогда с ней даже не поздороваются.
Но постепенно безнадежные Надины глаза и ее скорбное молчание надоели. С Надей было скучно, она совсем сникла и, по мнению многих, опустилась, перестала за собой следить, позволила себе растолстеть, постареть. А так нельзя. Стали говорить, что отчасти она сама виновата, надо было что-то делать, держать себя в форме. Да, трудно, с каждым годом все трудней. Но никуда не денешься. Надо оставаться женщиной и в пятьдесят, и в шестьдесят, хитрить по-женски, бороться за мужа, и вообще в семейных делах редко бывает, что один полностью прав, а другой кругом виноват.
Постепенно эта неприятная история потеряла остроту, обсуждать ее стало неинтересно. О Наде потихоньку забыли, к Маргоше привыкли. Константин Иванович водил ее с собой повсюду. Она умела нравиться даже женам старых приятелей Калашникова. Чудесная девочка, такая обаятельная, непосредственная, живая…
