Ему часто предлагали чаю выпить, он не отказывался, любил побеседовать с хозяевами о том о сем.
И только лишь год назад Анатолий Анатольевич уволился с последнего места работы. Ему очень хотелось пригласить Сквозняка на торжественное открытие своего «Трактира». Но Коля опять исчез куда- то.
«Трактир» был не просто придорожной закусочной, а хорошим рестораном в лубочно-русском стиле, с вышитыми полотенцами на бревенчатых стенах, с официантами в косоворотках, с кулебяками, расстегаями, суточными щами и осетриной по-монастырски.
Анатолий Анатольевич сам лично каждое утро дегустировал щи, нюхал и пробовал на вкус дрожжевое тесто для выпечки – не перекисло ли, не слишком ли соленое. Он с раннего детства любил не только запахи, но и звуки кухни. Грохот кастрюль, шипение масла на сковородке, тихое бульканье супа – все это было для него чудесной музыкой, полной глубокого смысла.
Сколько помнил себя Толя Чувилев, ему всегда хотелось есть. Из кухонь в детском доме и в интернате пахло пригорелой кашей и пресным гороховым супом. Но даже в этом было свое волшебство. Сейчас, когда он мог себе позволить есть что хочется и сколько хочется, все равно почему-то вспоминались сладкие булочки, которые давали в детском доме на полдник по воскресеньям.
Расхаживая по сверкающей, волшебно пахнущей кухне собственного ресторана, Толя с приятной грустью думал, что липкая карамелька, съеденная ночью под одеялом в интернатской спальне, была все- таки вкуснее, чем лучший швейцарский шоколад. Он часто представлял, что стало бы с ним, вечно голодным детдомовцем, если бы он попал на такую вот кухню, да еще сказали бы ему: ты, Толик, будешь здесь хозяином. Все здесь будет твоим. Наверное, сирота, да еще с клеймом психиатрического диагноза, ни за что не поверил бы, решил, что издеваются над ним. Однако вот ведь получил свою компенсацию за несчастное казенное детство. Возможно, только они с Колькой из всего интерната и получили компенсацию. Вернее сказать, сами взяли, что положено им было по жизни.
Глава 27
– Значит, как пили, не помните. И как мужа убивали – тоже не помните, – следователь по фамилии Гусько смотрел на Инну Зелинскую насмешливыми холодными глазами.
Инне хотелось орать и топать ногами. Два часа назад она сама вызвала «скорую» и милицию. Ей даже в голову не пришло, что ее могут заподозрить в убийстве. Она ведь не убивала! Кто-то вошел ночью в квартиру. Вот, синяк на шее. Ее тоже пытались задушить. И бутылку эту она не покупала, не пила. Не было в доме водки «Распутин».
– Никакого синяка у вас на шее я не вижу, – заявил врач, – вы много пили накануне. Это я вижу.
– Вы же сами сказали, с мужем собирались разводиться. Спали в разных комнатах, отношения между вами в последнее время были напряженные. – Следователь райпрокуратуры произносил слова громко, медленно, врастяжку, будто Инна глухая или придурочная и обычной речи не понимает.
– Разводиться! – выкрикнула Инна. – Сейчас все разводятся! Ну не убивала я!
Инна не могла себе простить, что сболтнула сдуру про предстоящий развод. Никто за язык не тянул… Хотя нет. Тянули. Следователь, хмырь болотный, спросил так небрежно, будто между прочим, а что, мол, Инна Валерьевна, вы всегда с мужем в разных комнатах спите? А она возьми да и ляпни: а мы вообще разводиться собирались! Теперь они начнут знакомых опрашивать, Галька про адвоката скажет, про квартиру. И не только Галька… Кому еще она трепалась про свои отношения со Стасом? Да всем! Свистела направо и налево, дура. И кто ж знал, что так обернется?
Инна закурила и, немного успокоившись, произнесла:
– Вы проверьте, нет моих отпечатков на ноже. И на бутылке нет. Кто-то вошел, вырубил меня и «Распутина» в глотку влил. А потом зарезал Стаса.
– Инна Валерьевна, – вздохнул следователь, – ну вы подумайте сами. Входная дверь была заперта изнутри…
– У нас же английский замок! – перебила его Инна. – Можно выйти и захлопнуть.
– Выйти можно, – кивнул следователь. – А войти? Ключ лежал на полочке, вы сами сказали. И дверь была заперта. Никаких следов взлома, никаких царапин не обнаружено. Нет в квартире следов пребывания третьего человека. Понимаете? И не было у этого третьего практической возможности проникнуть ночью в вашу квартиру. Что ж он, сквозь стену просочился?
– Это не я. – Инна загасила сигарету и заплакала.
Ей дали попить воды. Зубы отбивали дробь о стакан.
«А ведь на ноже могут быть мои отпечатки, – подумала она, – нож кухонный, самый острый в доме. Я им все резала, и хлеб, и колбасу… Господи, ну что мне делать? Ведь засудят, точно засудят. Зачем им еще кого-то искать, если вот она я, готовенькая?»
Когда выносили труп, во дворе собралась небольшая толпа.
– Да что вы говорите! Зарезала? Сама. Это ж надо, такая с виду приличная женщина!
– Вот что водка-то делает!
– Ох, батюшки, жизнь пошла…
– А ее теперь как, сразу арестуют? Или сначала подписку о невыезде?
– Так, может, не она? Еще ведь следствие должно быть…
– Она, она! Все они такие, нынешние-то! Вот пусть расстреляют, и правильно! Чтоб другим была наука.
– Сначала доказать должны.
– Да что тут доказывать? Напилась и пырнула ножом с пьяных глаз…
– Так она и не особенно и пила… Воспитанная женщина, как идет, всегда поздоровается вежливо.
Толпа старушек, старичков, мамаш с колясками гудела и перешептывалась. Непонятно каким образом, но во дворе все уже все знали.
Вдруг к младшему лейтенанту милиции, курившему у машины, нерешительно шагнула девочка лет шестнадцати.
– Извините, вот к кому мне можно обратиться? – тихо спросила она.
– По какому вопросу? – Младший лейтенант лениво оглядел тощенькую фигурку на метровых «платформах».
– По поводу убитого.
– Это к следователю, – кивнул лейтенант на дверь подъезда, – сейчас выйдет следователь, к нему и обращайтесь.
– А как я его узнаю? – спросила девочка еще тише.
– Стойте здесь. Выйдет он, я покажу.
Было видно, что девочка очень волнуется. Тихий робкий голос никак не вязался с ядовито-зеленой юбчонкой до пупа, ярко-розовой майкой, больше похожей на узенький лифчик, с тонной косметики на детском лице.
Два милиционера вывели Инну. Она быстро прошла к машине, опустив голову и стараясь ни на кого не смотреть.
Небольшая толпа загудела чуть громче.
– Расходитесь, расходитесь, граждане! – прикрикнул младший лейтенант и кивнул девочке. – Вон он, следователь.
Девочка подошла к невысокому пожилому человеку в штатском.
– Здравствуйте, я хочу сказать…
– Да, я вас слушаю.
– Я вчера вечером видела, как Станислав Михайлович… ну, убитый Зелинский, стоял в подъезде у лифта и разговаривал с каким-то человеком.
– Фамилия? – быстро спросил следователь.
– Чья? – растерялась девочка. – Я не знаю… Я его впервые видела.
– Да ваша, ваша, – следователь поморщился.
– Я в этом доме живу, в квартире напротив. Лукьянова моя фамилия. Ирина Анатольевна Лукьянова. – Девочка заговорила быстро, будто боялась, что следователь не дослушает и уедет. – Я видела, как Станислав Михайлович вчера вечером разговаривал у лифта с парнем… Они очень напряженно говорили. Я даже разобрала несколько фраз, случайно. Что-то насчет выяснения отношений. И еще, я точно слышала,
