неплохо.
Бесплатные путевки в дом отдыха, в пионерский лагерь для сына, бесплатная медицина и счастливое детское легкомыслие во всем, что касается денег… Господи, ведь совершенно не думали о деньгах. Хочешь — работай, хочешь — валяй дурака. В этом была такая свобода, какая здесь, в свободном капитализме, не снилась никому.
И еще, весьма удобно было иметь постоянный, как бы карманный образ врага, громким шепотом ругать злодейку советскую власть, «Степаниду Власьевну», и во всем видеть тайный умысел, «руку КГБ». Всегда находилась острая живая тема для разговора. Это становилось второй профессией, а для некоторых болтовня делалась основным содержанием жизни.
Тот, кто реально боролся с советской властью, не болтал. Таких было мало, единицы на огромную страну. Остальные миллионы шепотком, дома на кухнях, на работе в курилках, травили анекдоты, читали самиздат, спали на партсобраниях, или просто пили водку, или просто жили себе, поживали, и, в общем, неплохо…
Правда, было одно партсобрание, которое Натан Ефимович не мог забыть, на котором никто не спал.
Когда он подал заявление на выезд, его красиво и с удовольствием на общеинститутском собрании исключали из партии. Разумеется, Натан Ефимович не ждал, что эта процедура пройдет тихо и скромно. Однако пылкость речей на собрании все-таки оказалась для него сюрпризом. Сослуживцы, нормальные, интеллигентные люди, по очереди выходили на трибуну и зачитывали анафему предателю советский родины, потенциальному убийце невинных арабских младенцев.
Особенно старался Додик Розенблат, он говорил вдохновенно, от души, не по бумажке, назвал Бренера подколодной змеей, пригретой на теплой груди коллектива, подлым затаившимся врагом, посетовал на слишком мягкие времена, процитировал советского классика Сергея Михалкова, почти полностью прочитал басню про крыс, которые «сало русское едят», а под конец так разошелся, что обратился к грубому, но убедительному фольклору: «Над простой арабской хатой пролетает жид пархатый».
Додик мечтал о должности заведующего лабораторией. Его можно было понять. Потом, в курилке, он сопел Натану в ухо, мол, не обижайся, старик, приперли к стенке, ты знаешь, как они умеют, сказали, что мое выступление должно прозвучать неформально…
Всем, ну почти всем, кто выступал на том собрании, было стыдно, но никто не отказался выступить. Никто. Собрание длилось три с половиной часа.
— Из-за тебя, такого умного, пришлось позориться, — говорили ему потом, в курилке, — тебе хорошо, ты уедешь, а нам здесь жить, хлюпать в советском дерьме.
Он хотел сказать, мол, ребята, если вам так плохо, так чего же вы хлюпаете в дерьме? Моя несчастная пятая графа, которая всегда портила мне жизнь, пригодилась наконец. Я устал от советской власти не меньше вашего, но куда больше устал от антисемитизма, официального и неофициального, искреннего и показного. Мне надоело быть жидовской мордой. Есть только одно место в мире, где я и мой сын застрахованы на сто процентов от этого титула.
Мне орали: катись в свой Израиль, жидовская морда. Ну вот я и качусь. Опять не прав. Стал предателем родины. Но даже не в этом дело. Скоро я стану иностранцем. А иностранец для советского человека — существо высшее, баловень судьбы. Правда, вы упускаете важный момент. Это для вас я буду иностранец, а там, на исторической родине, стану иммигрантом. Это, ребята, совсем другое дело. Сам для себя я навсегда там останусь иммигрантом. Меня, жидовскую морду, будут там называть русским…
— Ты самый умный, тебе хорошо…
Но, ребята, если вам так плохо, кто мешает найти какую-нибудь фиктивную еврейскую бабушку? Необязательно ехать в Израиль, можно в Штаты, в Канаду, в Австралию.
Или не так уж и плохо? Тогда чего же жаловаться? Зачем завидовать? Зачем называть все дерьмом на просторах своей необозримой отчизны? Это мой выбор. У вас он тоже есть. Наш институт, слава богу, не «почтовый ящик».
Но ничего этого он своим коллегам, разумеется, не сказал. Он чувствовал себя виноватым перед ними. Им пришлось позориться, участвовать в этом шабаше, а он, виновник и главный герой позорного представления, скоро помашет им всем ручкой из международного вагона и станет иностранцем. Ему будет хорошо…
А потом те же коллеги пили и плакали на проводах, просили прислать джинсы, лекарства и много всяких красивых импортных мелочей. Додик Розенблат лез целоваться, рыдал, как дитя, и попросил передать с оказией хотя бы штук двадцать хороших презервативов. С усиками.
На перроне Белорусского вокзала, перед поездом Москва-Вена, нестройным пьяным хором спели песню Окуджавы «Возьмемся за руки, друзья».
Да, смешно и глупо все это вспоминать через двадцать лет, особенно здесь, в бедуинской палатке, под дулом автомата.
Он сел на циновке, потянулся, скрестил ноги по-турецки. Рядом беспокойно заворочалась немка. Эта Железная, страшно вежливая девка не оставляла его ни на минуту. Немец, который отлично говорил по- русски, исчез. Остались арабы и главный сторож — девка. Фрейлейн Инга. Ее автомат всегда наготове.
Бренер щелкнул зажигалкой. В кромешной темноте мелькнуло белое лицо Инги, закрытые глаза. Она спала на спине, крепко прижав к груди автомат. А что, если?.. Нет, глупо. Зачем? Рядом, в соседней палатке, спят арабы, он не успеет пробежать и нескольких метров. Да и куда бежать? Пустыня…
И все-таки он осторожно протянул руку, сам не зная зачем.
— Вы хотите выйти, господин профессор? — она вскочила и схватилась за свою пушку.
— Я хочу покурить, фрейлейн.
Вспыхнул фонарик, она протянула ему сигареты.
— А куда делся ваш любезный шеф?
— Не ваше дело, — произнесла она быстро и как-то очень уж грубо.
— Это не праздный интерес, фрейлейн. Я хотел бы знать, долго еще мне придется торчать в этой вонючей палатке? Я пожилой и не слишком здоровый человек. Я привык принимать душ каждое утро и каждый вечер. Эта ваша бандитская романтика меня вовсе не восхищает.
— Вам придется потерпеть, профессор. — Инга приоткрыла полог палатки, закурила.
В лицо брызнул мелкий колючий дождь.
— У вас, вероятно, возникли проблемы? — спросил Бренер сочувственно. — Вы ведь тоже торчите здесь в пустыне не ради романтических впечатлений. Ваш шеф…
— Заткнитесь, профессор, — рявкнула Инга.
— А почему, собственно, я должен заткнуться, фрейлейн? Я пожалуюсь вашему шефу, или как он там у вас называется? Лидер банды? Партайгеноссе? Он отлично говорит по-русски. Мне было бы приятно с ним побеседовать. Я, знаете ли, соскучился здесь по родному языку, русский звучит для меня как музыка, даже когда говорят с немецким акцентом.
Натан Ефимович сам не понимал, что на него нашло. Ему нравилось злить эту железную девку. Ему показалось забавным, что простой вопрос и упоминание о главаре вызвали столь бурную реакцию. Наверняка она еще и любовница его, а не просто боевой товарищ. Любопытно, как у них, у бандитов, строятся отношения такого рода? Похоже это на дешевые напыщенные страсти, которые разыгрываются в американских боевиках? Или все иначе? Они ведь тоже люди, хоть и бандиты.
— Израильтянки очень красивы, — произнес он задумчиво и пожалел, что не видит в темноте лица Инги, — как вам кажется, не завелась ли у вашего шефа здесь случайная подруга, ведь миром правят не только деньги и бредовые идеи. Еще и любовь. Очень забавно, если…
Он запнулся. Дуло автомата упиралось ему в грудь. Глаза Инги светились нехорошим голубым огнем, как у разъяренной сиамской кошки.
— Еще слово, и я пристрелю вас, профессор, — тихо сказала она.
Глава 14
